Вчетвером мы вывалились на крыльцо, вышли на улицу, пошагали к околице. Была оглушающая тишина: и танки не гудели, и собаки не брехали. Луны не было, но звезды перемигивались в разрывах туч. Ветер раскачивал еловые верхушки. Туман, плотный, многоярусный, плавал над самой землей, и в нем также словно плавали избы, деревья, кусты.
Мы с Раей шли позади Клавы и Фуки. Он обнимал ее за плечи, она льнула к нему, на ходу заглядывала в глаза. Я вел Раю под руку, ее тепло уже привычно переливалось в меня. С каждым шагом мы удалялись от избы, и во мне крепла мысль: ухожу от радости, которой там меня одарили и которая еще не раз припомнится. Я был благодарен Рае, прихрамывающей рядышком, Ильке и Клаве, обнимавшимся впереди нас, и белесым звездам, и многослойному туману, и росе на проселочной пыли, и затаившемуся за Шумиличами лесу, и хвойному сырому воздуху, продиравшемуся в грудь, — всему, что окружало меня, ибо оно было жизнью.
У околицы Илька сбросил руку с Клавиного плеча: «Стоп!» Закурил. Подошли мы с Раей. Илька сказал:
— Дальше не провожайте. Попрощаемся, девоньки! — Расцеловал Клаву, чмокнул Раю, дурашливо вскинул голову.
Я обнял Раю, отыскал ее губы, Клаве пожал пальцы. Клава ойкнула:
— Больно! Медведь!
А Рая обвила мне шею и не отпускала, пока Илья не произнес:
— Баста, Раечка! До вечера, если удастся…
У меня застрял комок в горле, когда я, расцепив Раино объятие, заспешил за Ильей. На угоре оглянулся: женщины не уходили, махали косынками; я помахал им пилоткой. Фуки не оборачивался, размашисто шел, взбивал холодную слежавшуюся пыль. В кустарнике, скрывшем от нас женщин, сказал:
— Я, Сашка, не обертывался нарочно — жалостно расставаться, у них и так глазыньки мокрые. Мировые они девки, скажешь нет?
— Скажу да, — ответил я.
— Клавка мировая, подтверждаю как свидетель и очевидец. — Эту фразу Илька произнес кривляясь, но следующую — без фокусов, по-человечески и, мне показалось, грустно: — Эх, бабья доля, кто ее разгадает?
И пустился рассказывать. В избе, в постели, Клава повинилась — перед богом ли, перед мужем, а вдруг он живой где-то? Не бог, понятно, а муж. Всплакнула. И у Ильки настроение упало, и он ничего не мог поделать, когда Клава успокоилась и стала ластиться. Потом, правда, пришел в норму. Мне было неприятно это слушать, но вдвойне было бы неприятно, если б Илька начал выспрашивать у меня. Как, мол, у вас там? К счастью, он об этом молчок. Чтобы прервать его, я сказал:
