На этот раз прикорнул я, а Рая смотрела на меня. Когда спал, то видел маму, Лену и Анечку Рябинину — порознь и всех вместе, и будто я говорю им одно и то же: «Не поминайте лихом». А когда пробудился, то увидел склонившуюся надо мной Раю; ее волосы щекотали, слезы мочили мою щеку.
— Ты что, Раечка?
— Так… Не обращай внимания. Я ж обычная баба, не сверх того. Дошло вдруг: спустя полчаса, от силы час мы распрощаемся. Как будто не было ничего промежду нами… А все ж таки я благодарна судьбе!
— Не плачь, милая, хорошая! Я тоже благодарен. Не судьбе, а тебе. За все…
— Надо идти, Саша. Уже поздно.
— Гляну. — На светящемся циферблате трофейных швейцарских часиков — половина второго. — Ого!
Рая зашептала в ухо:
— Ни о чем не прошу тебя. Об одном прошу: обещай мне жить!
Я невольно улыбнулся: на войне рискованное обещание. Ей бы сподручней дать его. Рая сказала с укором:
— Лыбишься? Я серьезом прошу. Дорог же ты мне, люб…
— Пообещать могу. Не все, однако, от меня зависит. А вот это твердо обещаю: если останусь живой, после войны человеком буду. Человеком! Чтоб за правду стоять, не кривить душой…
— Нет, скажи: обещаешь беречься?
— В пределах возможного. И ты береги себя, ладно?
— Что мне беречься? Война ушла, жить буду…
Мы вернулись с Раей в избу. Каганец был погашен, в темноте клубилась духота. На кровати похрапывал Илька, голова Клавы — у него под мышкой. Разобрав это в сумраке, я отвернулся. Рая прошла к постели, затормошила их, приговаривая:
— Пора подыматься. Пора.
Илька вскинулся, заспанный, всклокоченный, Клава капризно произнесла:
— Еще поваляться охота.
— Горячку порешь, Раинька, — поддержал Клаву Илька. — Небось лейтенант Макеев — инициатор и закоперщик, а?
— Время позднее, Илюша, — сказала Рая. — Вам же в роту…
— Точно. Там, поди, потеряли нас.
— Не смеши меня, Сашка! Никуда от нас рота не уйдет. А вот с девчатами свидимся ли, не поручусь. Хотя попытаемся. Да, Сашка?
— Если не будет марша, — ответил я, не веря в такую возможность.
— А что? Очень может быть: нас оставляют еще на отдыхе, и мы с Сашкой швартуемся к вам вечерком. Как, девоньки?
— Будем завсегда рады, — сказала Клава. — А теперичка отвертайтесь, будем одеваться…
Рая что-то прибирала на печке, Клава зевала, Илья мурлыкал песенку. И я подумал, что эти часы сроднили со мной не только Раю, но и Фуки и Клаву. Словно отныне мы связаны как-то. Наверное, так и есть. И ближе всех — Рая. Наверное, Фуки и Клава близки мне потому, что имеют некое отношение к этим вечерним, ночным часам, к тому, что было у меня с Раей. Что было — превратило меня во взрослого мужчину. Не о физическом повзрослении речь, а о духовном. Неумны и пошлы те, кто все сводит к физиологии. У нас с Раей было без грязи, без пошлости, мы оба это почувствовали. Так плотское стало нравственным. И внезапно я уверовал: пройдет день, и вечером лейтенант Макеев и лейтенант Фуки опять навестят эту избу.
