Танки шли по всему полю, от края до края, и было это как пунктирная линия: интервал между машинами метров двадцать. Не клином, а в линию, и за каждым танком бежала группа автоматчиков. Едва танковая линия отделилась от леса, как налетели наши штурмовики: на бреющем бомбили и обстреливали. Неплохо, но было б больше пользы атаковать танки на исходных позициях, на стоянке, а не в движении. Бомба с «ила» настигла «тигра» прямым попаданием, бомбы накрыли и несколько средних танков; замершие или еще как бы по инерции двигающиеся, они исходили то черным, как сажа, дымом, то бело-желтым. Немцы подбили наш «ил» — брюхо у него бронированное, но снаряд или пулеметная очередь попали, видимо, в кабину, убило пилота, и самолет, клюнув, врезался в высотку; гигантский взрыв, покрывший все иные взрывы, до небес взметнулись пламя, дым и обломки самолета. Другой «тигр», спасаясь от штурмовика, съехал в болото, завяз в трясине; танкисты вылезли из верхнего люка, суетились вокруг башни, потом стали прыгать с погружавшейся глубже машины на кочки.
Макеев уже овладел собой: ясность всегда успокаивала. Пускай обстановка и тревожна и грозна, зато ясно, что к чему и как действовать. А действуешь, и страхи отступают. Вот ведь отпустил страх, когда схватились в рукопашной с немцем. И опять встало видение: запрокинувшийся немец, лезвие лопатки, разрубившей пилотку и кость, торчит черенок, кровью заливает оскаленный рот. Тогда страха не было, а сейчас вспоминать страшно.
Впрочем, до очередной встряски: что-нибудь такое совершишь — и старое потускнеет, тревожить будет новое. Это, новое, не за тридевять земель: немецкие танки наползают, за ними — автоматчики. Не растравляй себя воспоминаниями, лейтенант Макеев, соберись с духом, тебе еще будет трудно. А трудности надо встречать собранным. И тем показывать пример подчиненным.
Скорым шагом Макеев обошел стрелковые ячейки: кого-то ободрил словом, кого-то похлопал по плечу, кому-то подкинул совет, и ему не казалось, что это неприятно пли не нужно подчиненным. Он кратковременно порадовался этому и вернулся к себе. Вот он, окоп, который стал его домом и крепостью и который, Макеев надеется, не станет его могилой: увядшая трава на дерне, укрывшем бруствер, оползший, разметанный, обвалившиеся края ячейки, изъеденные стенки, наваленные на дно куски земли, глыба загораживала и выход в траншею. Он переступил ее, и сразу мимолетное воспоминание: так переступил через труп немца-одногодка, с белесыми ресницами, с бачками. Тогда еще не остыл, сейчас окоченел. Лежит где-то неподалеку, скорей всего солдаты выбросили наверх, расчищая проход в траншее.
