– Ишь скотина похотливая! Отдай! Отдай посох! – заорал я, пытаясь выдернуть набалдашник из нечистых глубин.
Однако мое орудие встряло крепко. На очередную попытку выдернуть его животное судорожно сжало ляжки и издало такой звук:
– И-и-и-га-га!
После чего посох влез еще глубже. Положение мое осложнялось. Люди маркиза приближались не спеша, видимо ожидая от меня еще какого-нибудь магического трюка. Преодолев первоначальное замешательство, Паленок заорал громче, чем его развратное животное. Поток слов из перекошенного рта состоял в основном из ругательств и обращений к богам.
– Да подожди ты. Сейчас выдерну, – пообещал я.
Перехватив посох поближе, я изловчился, уперся одной ногой в зад лошака. Напрягся, дернул. И тут лошак ни с того ни с сего взбрыкнул своими кривыми ногами. Отскочить я не успел. Удар копыта пришелся мне в грудь, в то место, где висел амулет, хранивший меня от неприятностей.
Воздух так и вылетел из меня. Следом в голове возникла печальная мысль: «Да… Блатомир, удача от тебя отвернулась…». Ее подтвердил тяжелый удар по затылку – постарался кто-то из людей маркиза.
Дневной свет стал тусклым и померк вовсе. Я, наверное, упал без сознания. Или умер.
Все-таки я не умер. Разве на том свете может быть такой дерьмовый привкус во рту? Еще раз поводив по небу языком, я причмокнул и окончательно убедился: привкус во рту был отвратительным, и я был жив. Скорее всего, меня опоили какой-то гадостью. Зачем им это понадобилось после удара по затылку? Наверное, они слишком боялись меня и, несмотря на неудачный эпизод с кунг-фу, страх людей маркиза Вашаба передо мной был столь велик, что они трепетали даже перед моим неподвижным телом, скованным полной отключкой.
Я пошевелил руками, ожидая услышать звон цепей. Но ничего подобного до ушей не донеслось. Более того, руки мои были свободны. И ноги тоже. Для меня, ожидавшего ощутить на щиколотках и запястьях как минимум неподъемные кандалы или колодки, свобода явилась святейшим откровением. Я поднял голову и решительно распахнул глаза.
Через минуту-другую напряженного созерцания, я определил, что тюрьмой моего страдающего тела оказалась небольшая комната, убранная довольно симпатично. Диван, на котором я лежал, стопроцентно не походил на казематную циновку. В противоположном углу находился стол на резных ножках, с керамической вазой, не лишенной изящества, и всякой всячиной на синей скатерке. Стену украшал гобелен, изображавший сцену орлиной охоты. Рядом с тумбочкой, где лежал мой свернутый плащ, размещался здоровенный комод с фигурками богов по углам и орнаментами из бронзы и темной древесины.
