"Тебе видеть там деревья? — спросила меня Лань на своем ломаном французском языке накануне дня, назначенного для побега. — Он ждать тебя там, за деревья".
Днем двери моего домика не запирались, и Лань свободно могла приходить и уходить. Накануне побега она пришла с поля с мотыгой в руке и целой корзиной зелени и овощей для супа. Присев на скамейку возле моего крыльца, она поставила сбоку свою корзину и прислонила мотыгу к двери. Я стоял и разговаривал с ней, но был настолько несообразителен, что мне и в голову не пришло воспользоваться этой мотыгой, пока Лань попросту не зашвырнула ее через открытую дверь ко мне в комнату.
"Спрячь! — сказала она. — Скоро тебе нужна будет". И в этот же день к вечеру она указала мне на деревья. А на другой день она пришла ко мне и с чрезвычайно рассерженным видом принялась громко кричать:
"Милорд, милорд, почему не идешь комендант обедать? Он плохой, сердитый, Entendez-vous?" {Понимаете? — (франц.).} И, выкрикивая это, она просунула голову ко мне в комнату и бросила мне толстую веревку.
"Иду, Лань", — сказал я и заковылял следом за ней на своем костыле. Возле двери коменданта она шепнула мне: "Pour ce soir {Сегодня вечером (франц.).}", — и я понял, что час пробил. А Мюзо вроде как ничего и знать не знал. Откуда ему знать! Он хмуро взглянул на меня и сказал, что суп совсем простыл. Пристально на меня поглядывая, он болтал о разных пустяках, — и не только в присутствии слуги, но и потом, когда мы, оставшись одни, закурили трубки и принялись играть в пикет. А Лань, по своему обыкновению, забилась в угол.
Опорожнив бутылку виски, он сказал, — как мне показалось, довольно многозначительно, — что должен выпить еще стаканчик: оба мы, сказал он, должны выпить сегодня еще по стаканчику. И, встав из-за стола, он направился в соседнюю комнату, где держал свою огненную воду под замком — подальше от бедной Лани, ибо она никогда не могла устоять против искушения.
Как только он отвернулся, Лань приподнялась, а едва он скрылся за дверью, кинулась к моим ногам, покрыла поцелуями мою руку, прижала ее к своему сердцу и, обняв мои колени, оросила их слезами. Признаться, я был так потрясен этим немым проявлением нежной привязанности ко мне несчастного, одинокого создания, привязанности, о глубине и силе которой я даже не подозревал, что, когда возвратился Мюзо, я еще не сразу пришел в себя, хотя бедняжка Лань снова сидела в своем углу, завернувшись в одеяло.
