Нахаловкой у нас, как и во всякой деревне, называли дальнюю глухую улицу.
— Это верно, — засмеялся Иван. — Прошлый раз мы с помольцами хватили малость — да и на боковую. Так знаешь, они мне чуть полбока не сожрали. Но скажи ж ты — трезвого не трогают, а чуть приложился — жрут почем зря. Чуют они, что ли?
— А ты думал! — захохотал дядя Леша. — Ты-то небось с другого конца деревни чуешь, чем дымок у бабки Аксютки попахивает.
— Дядь Леш, а мельник приходил, когда вас не было.
— Видал колдуна! — воскликнул Иван. — Пугал, что ли?
— Не-ет, про охоту рассказывал.
— Ну тогда счастье твое, парень, — засмеялся дядя Леша. — Он мужик-то добрый, хоть и пьяница. Таких бы «колдунов» побольше, так и дичь бы вовек не выводилась. Будет тебе счастье.
Даже в ту пору меня поразило, что фронтовые друзья дядя Леша и Иван, не верящие ни в бога, ни в черта, ни в наговоры бабки Аксютки, поверили, будто старый хромой мельник, который пил с ними самогон, в это же самое время заглянул и ко мне в лодку. Впрочем, они могли и подшутить надо мной, решив, что мельник мне приснился. Как бы там ни было, я все равно чувствовал себя счастливым, и затухающий разговор охотников доносился в мои сновидения многообещающей музыкой. Растолкал я их, едва на востоке, над темным бором, возникла светлая проталина. Дядя Леша сердито поворчал, и мне вдруг стало боязно, что откажет, и пока усаживались в лодку, гребли сквозь камыши к маленькому, покрытому тростником островку, окруженному открытыми плесами, я не решился напомнить охотнику вчерашнее обещание.
Уже заря вовсю разгоралась над бором, и он из черного становился синим, уже первый дуплет наш, словно обвал, прогрохотал над ширью пруда, отозвавшись долгим эхом, мечущимся меж стенами сосен, и серая шилохвость мягким комом шлепнулась в воду. Уже Иван, затаившийся на лодке неподалеку в камышах, лихо сбил стремительного чирка и неуклюжую, тяжелую в полете чернеть, а потом дважды подряд смазал по крякве и тихо матерился, поминая бабку Аксютку и еще кого-то из своей многочисленной родни, — никто не обмолвился о том, что занимало меня больше всего. То ли дядя Леша забыл обещание, то ли сделал вид, что забыл, и эта последняя догадка присушила мне язык, я готов был заплакать от обиды, как вдруг:
— Ну-ка, держи ружье. Да чур стволами не крутить, и предохранитель снимешь, когда скажу. Понял?
В радостном согласии я закивал головой, чувствуя, как тает, растекается в горле комок обиды; чужими руками взял ружье и замер. Дядя Леша, закурив, стал за моей спиной, но я тут же забыл о нем — только небо во всю ширь и глубь было передо мной да приподнятый темный ствол ружья с золотистой мушкой. Дома я, наверное, тысячу раз брал тайком незаряженное ружье, выходил во двор, целился в летающих ворон, пугал охотившегося за цыплятами коршуна, не раз мне позволяли выстрелить с упора ослабленным зарядом по неподвижной цели, Во всё было не то и не так, как теперь, на настоящей утиной охоте.
