— Кар! Кар! Кар!
— Смени пластинку, Юго! Надоело.
— Ах вы… Кар! Кар! Кар?
Сперва окружающие смеялись, потом смех зазвучал натянуто: Юго разошелся не на шутку. Все поняли, что он по-настоящему взбешен, и чуточку струхнули: такой четверых запросто уложит.
— Хватит, Юго. Допивай-ка свое да отправляйся спать.
И тут, с акцентом, до неузнаваемости искажавшим слова, он издевательски затвердил:
— Пей-свое… Пей-свое… Пей свое-все-до-дна…
Зачарованный ритмом фразы, он повторял ее на разные лады, как фугу.
Однако эти слова приобретали в его толстом черепе особый, понятный лишь ему смысл, и он все свирепей посматривал на стены, посуду, пока наконец, до предела взвинченный своим речитативом, не выхватил бутылку из рук Чарли и не припал губами к горлышку.
В какой-то мере Юго, несомненно, ломал комедию.
Он сознавал, что наводит на всех страх, что от него ждут взрыва и он должен не обмануть ожиданий. Однако волосы, прилипшие к потному лбу, и гримаса, искривившая ему губы, когда, оторвавшись от бутылки, он на мгновение обвел глазами лица собравшихся, — это уже, безусловно, не было игрой. И, раскрутив бутылку, он изо всех сил запустил ею в стену.
— Пей-свое-все-до-дна.
Остановить его никто не осмелился. Провожаемый молчанием, он, пошатываясь, направился к двери и зашагал домой.
— Пей-свое-все-до-дна…
И уже удаляясь, в последний раз с надрывом, но издевательски выхаркнул:
— Пей-все-свое-ты-раб-у-нас-в-краях.
Когда по дому потянуло морозным воздухом и дверь с грохотом захлопнулась, все почувствовали облегчение.
Несколько секунд люди смотрели друг на друга, как будто стараясь сохранить прежнюю позу; затем истерия чуть не стала всеобщей. Саундерс — никто и не подозревал, что он настолько пьян! — сполз с табурета, театрально развел руками и заорал:
— Джентльмены, один уже в капкане! Мерзавец отхватил-таки свое! Кто следующий?
— Заткнись, Джеф!
— Кто следующий?
— Заткнись, идиот!
Саундерс, более смирный, чем Юго, унялся почти мгновенно. Усмехаясь — он был доволен своей шуткой, снова, хоть и не без труда, вскарабкался на табурет.
— Может быть, я сам, верно, Чарли, скотина ты этакая? Налей-ка мне!
У всех было такое ощущение, словно в этот вечер что-то надломилось.
Небо было затянуто тучами, дул ветер, снег подтаивал. Заложив крутой вираж и вылетев на улицу, машина в последний раз рванулась вперед, протяжно загудела и, вздрагивая, затормозила у бара Чарли. Даже не разглядев ее нью-йоркского номера, всякий догадался бы, что прибыла она издалека. Это был большой темный «Бьюик» с цепями на скатах, залепленный талым снегом и грязью, но в его салоне цвета морской волны царили чистота и уют, как в гостиной. Автомобилю, несомненно, пришлось пробиваться сквозь туман: фары были включены и в серой полумгле походили на два огромных, лихорадочно блестящих глаза.
