Силиберти, тоже обезоруженная, постоянно намекала ему, что его курчавой голове пристало сваливаться именно на её бюст. Рассуждала логично, ибо, пусть этот вислый бюст и располагался не в обычной зоне, а ближе к пуповине, Гогина голова отвечала требованиям к этому органу лишь тем, что находилась в нормальном месте — на шее.
Зато голос у Гоги был не обычный. Это был голос сельского тамады, который не нуждается в микрофоне. Быть может, именно потому оглашаемые им в эфире новости звучали торжественно, как тост. Подобно тосту, они чаще всего не имели внятного смысла, ибо язык, с которого ему приходилось их переводить, английский, Топуридзе знал лишь в той специфической форме, какою отличаются разговорники для растерявшихся туристов. Невнятность его переводов была их лучшим качеством, ибо в тех случаях, когда оглашаемое им содержало смысл, оно резко отличалось от оригинала.
Однажды отличие оказалось скандальным. Топуридзе объявил в эфире, что, вопреки нормам сдержанности и приличия, советские подлодки начали массивный запуск ядерных ракет в направлении американского континента. В англоязычном оригинале заметки речь шла, впрочем, лишь о новом запуске подлодок в океанские воды, омывающие берега Америки.
Через два дня, по истечении срока, в течение которого ракеты — даже по самым консервативным расчётам — могли достигнуть названной цели, в вашингтонский Госдеп поступило письмо из Советского посольства. Письмо содержало недоуменный вопрос. Отражает ли, дескать, недавнее сообщение «Голоса» о начале ядерной войны мнение правительства?
Назавтра международный вещатель Топуридзе был вызван в кабинет Силиберти. Он вступил туда вобрав в себя брюхо и на цыпочках. Выступил через час. Твёрдым шагом. Вместо того, чтобы — согласно ожиданию коллег — попрощаться с ними, оторвать себя от журналистики и вернуть виноделию, он пригласил их вечером на свою помолвку со «специальной ассистенткой».
3. Мыть руки, покидая день
Бывший парашютист Валерьян Ссангулия, мой сосед по правую руку, объяснил своё отсутствие на этом банкете присутствием на нём русских и армянских коллег, а также притупляющим воздействием алкоголя на патриотические чувства. Любовь к Грузии он проявлял не только в жажде русской и армянской крови, но и в менее понятном признании, что ради родной земли был бы счастлив выпрыгнуть из самолёта без парашюта.
Счастлив, кстати, оказался бы и я. В отличие от Топуридзе, не владевшего английским, Ссангулия, покинувший родину неучем во время войны, полвека назад, не помнил, наоборот, грузинского. Мне поэтому, как редактору, приходилось заново переписывать его наглые «переводы», в которых большинство наспех изобретаемых им слов представляли собой англоязычные корни с грузинскими суффиксами.
