Виолетта отвечала на эти вопросы складно, как доцент Гусев — начиная с самого лёгкого обобщения. Действительность, мол, не может сделать так, чтобы её как будто бы никогда не было.
После этого Виолетта шла дальше: по-настоящему Богдан Анну как раз не любил, потому что, убивая крымских нелегалов, думал не о ней, а о жизни в целом. И думал о жизни криво, ибо — чего и боялся Гусев — страдал национализмом. И не зря, кстати, у Богдана, как у дьявола, не хватало ребра.
Заключала же Виолетта самой трудной для понимания мыслью. Мол, если даже Богдан и был счастьем, то оно — уже «всё, ушло-ушлёханьки!»
С последним выводом Анна начала смиряться не раньше, чем Виолетта догадалась выражаться категоричней: «Всё, Анюта! Этому счастью — пиздец! Уеблось-ухуярилось!» Каждый раз при этой фразе в глазах Анны мелькала тень, которую, по словам Виолетты, отбрасывает только вспышка понимания.
Виолетта объясняла и это: грубость, мол, делает знание силой. И снова ссылалась на Гусева — но в ином смысле. Признавалась, что в смерти его, кого — несмотря на беззубость — считала своим счастьем, она убедилась не раньше, чем поскользнулся водитель похоронного автобуса и гроб с доцентом внутри «ёбнулся в грязную жижу».
У Анны превращение знания в силу заняло дольше времени — полгода. В течение этого срока она — вдобавок к раздумьям о Богдане — окончила техникум, отказалась от денежного перевода из Марселя, нанялась в немецкий супермаркет товароведом и похудела.
В начале седьмого месяца Цфасман предложил ей выплачивать зарплату и в другом своём супермаркете, хотя и туда товары поступали из Германии в образцовой упаковке — и ведать их было незачем. Взамен, напомнив об утечке изрядного срока, он предъявил ей лишь два требования.
Первое она отвергла — и не пошла бы на то даже ради Богдана. Напротив, — решила сбросить ещё два килограмма. Что же касается второго, Анна, в свою очередь, выставила два встречных условия: чтобы каждый раз Цфасман закрывал при этом глаза, а главное — чтобы выдернул волос на носу.
Между тем прошла ещё пара месяцев прежде, чем Анна окончательно поверила в невозвратимость первого приступа нечаянного счастья и начала ждать нового.
В отличие от неё, Виолетта знала, что нечаянного счастья не бывает — и бороться надо даже за комфорт. Поскольку цветом лица, так же, как его чертами, и телом, она вызывала в воображении мужчин плавленый сыр, то боролась за комфорт политическими средствами.
