Жозеф это знал. Он знал даже, что к тому чувству, которое охватило их всех позавчера, меньше всего подходит определение «недурно». Он покачал головой и печально ответил:
– А ты все такой же, Вениамин, не меняешься.
Тот тряхнул своей круглой рыжеволосой головой.
– А чего ради, Жозеф? Я просто хочу сказать, что, учитывая ваши условия, возможности, окружающих вас людей, вы неплохо справились с делом.
– Ну а как ваши дела? – осведомился Жозеф, желая переменить разговор.
– Идут помаленьку. Учитывая наши условия, возможности, окружающих нас людей, работаем с божьей помощью.
«Не желает ничего говорить. Ну и пусть!» – обиженно подумал Жозеф и замолчал.
Дети следили за разговором старших, поворачиваясь то к дяде, то к Вениамину. Их симпатии были явно на стороне Жозефа.
Кабриолет визжал и скрипел на все лады. Прохожие с удивлением оборачивались. Жители Вандевра привыкли, что эльзасцы целыми днями сидят у себя на фабрике, а тут они вдруг веселятся, да еще на улице. Какой-то мальчишка затянул:
– Наш Гидал едет на бал!
Торговцы выбегали на порог своих лавчонок. Жозеф в роли кучера вызывал смех и недвусмысленные замечания. Округлости Элизы заслужили ей несколько комплиментов.
Господин де Шаллери, неожиданно повстречавшийся им у железнодорожного переезда, отвернулся, ускорил шаг и свистом подозвал к себе свою шотландскую овчарку, которая неосмотрительно принюхивалась к этим жалким людишкам. Рыжий Вениамин зорко, по-обезьяньи, осматривался по сторонам. Он пожал плечами.
– Обыкновенная история. И в результате одно вытекает из другого, как припев из песни.
– Я тебя не понимаю.
– Чего же тут не понимать? Здешний край гроша ломаного не стоит… Здесь всё рассчитывают и выверяют заранее. Это не жизнь, а какая-то сплошная геометрия. Ты вкладываешь в дело капитал, ты начинаешь строить, ты привязан к своей фабрике, как удавленник к веревке, ты не разгибаешь спины в течение триста пяти, шести или семи дней в году (не забудь воскресенья и праздничные дни) и ты торжественно получаешь доход, предсказанный еще великим Нострадамусом.[11] Ловкость рук и никакого мошенничества! Да разве это жизнь? Ты заметил вон того франта с его трехкопеечной английской дворняжкой и с пробором на затылке? Ты видел, как он воротит нос? Я его не знаю, но готов пари держать, что через десять лет вы его разорите. Это математически точно; впрочем, это видно по его лицу. Семнадцать тысяч в нынешнем году – это недурно. На следующий год – пятьдесят тысяч, а через десять лет у вас будет оборот в пять миллионов, и тогда на каждого из вас придется уже по двести тысяч франков. Поверь, так оно и произойдет, если даже вы все будете плевать в потолок – и ты, и твой папаша, и твой дядюшка, который торчит здесь у меня за спиной и подсчитывает миллионы. Потому что эта страна старая и все идет здесь своим ходом, по раз заведенному обычаю, и будет так идти до скончания века. Вот почему мне здесь скучно, вот почему нас побили немцы – народ более молодой, и вот почему немцев победят американцы, еще более молодой народ.
