– Всего доброго, будьте осторожны на улице, не попадите под колеса, – затем повернулся к нему спиной и ушел.
– Странный старик, – почти вслух произнес Жозеф, едва сдерживая сильнейшее желание расхохотаться. И все же он был сконфужен. Через десяток шагов он добавил вполголоса:
– Странный дом!..
Он спустился по крутому склону, ведущему к предместьям Вандевра. Внизу лениво текла река.
Вдруг перед его взором возник образ Элен Лепленье.
«…И какая странная молодая особа!»
Он пересек улицу. Сколько воспоминаний, теперь уже полустертых временем, было связано с этой улицей: воскресные зимние вечера в пору самых напряженных забот и горьких разочарований. Приторный запах приятно щекотал ноздри. Жозеф обернулся, ускорил шаги и вдруг снова увидел полоску матово-золотистой шеи между белым рюшем и завитками каштановых волос. Он почувствовал какую-то неловкость и постарался отогнать этот образ. Лучше было думать о быстром, мягком и насмешливом взгляде больших синих глаз, затененных черными ресницами, о ясном, слегка загорелом лице.
В таком состоянии духа он обогнул решетку фабрики и вошел в помещение, «вполне пригодное для бездетного привратника». В тесном коридорчике он снял шляпу и пальто и вошел в гостиную.
Полузакрытые ставни не пропускали внутрь ликующего весеннего света. Холодный воздух угрюмо и неподвижно стоял в комнате. Вдоль стен, напоминая приемную пансиона, выстроились стулья в чехлах. На камине заботливой рукой Гермины был поставлен тощий, уже запылившийся букетик искусственных цветов в дешевой фарфоровой вазочке. Жозеф вспомнил парк на Нантском шоссе, розовые кусты, все в бутонах, ветки, усеянные клейкими молодыми листочками, в руках Элен Лепленье. Она сорвала их в ту самую минуту, когда он входил в калитку. Яростно хлопнув дверью, он вышел из комнаты и, как был, в праздничной темно-коричневой паре, направился к фабрике, стены которой дрожали от грохота станков, как дрожали в воздухе веселые лучи майского солнца.
Он открыл деревянную дверь, и сорок голов обернулись к нему. В полутьме он увидел бледные женские лица и одновременно различил движение станков. Казалось, каждая из сорока работниц – только придаток машины. Вибрация машин передавалась человеку. Даже воздух дрожал. Очки ритмично подпрыгивали на носу Жозефа. Сорок женщин делали сорок движений в секунду, и сорок челноков со свистом рассекали воздух, как ударом хлыста. Все эти звуки сливались в один раскаленный, неподвижно висящий под потолком гул, до краев наполнявший мастерскую.
