Потрясенный Миртиль покачивал головой в такт словам брата; свет лампы падал на его пегое лицо, похожее на шашечницу. Он смотрел то на брата, то на хромого. Хромой сделал шаг вперед, бросил безнадежный взгляд в глубину комнаты, как врач, безрезультатно испробовавший все средства. Он положил свою фуражку на край стола и сказал:
– Если из этой доверенности, которую ты дал своим сыновьям, чтобы они действовали от твоего имени, выйдет что-нибудь плохое, – можешь винить во всем меня одного. Я тебе дал этот совет. Но я знаю, что они оправдают твое доверие.
– Это уж мое дело, Вильгельм. Я знаю моих сыновей лучше, чем вы все, и надеюсь, нам скоро станет известно, как обстоит дело, – отрезал хозяин дома тоном, не допускающим возражений.
И он обернулся к жене, как будто возлагал лично на нее ответственность за долгое отсутствие детей.
– Во всяком случае, – прибавил он, снова удостаивая взглядом шурина, – может быть, я и сошел с ума, но во всяком случае я еще не слабоумный. Если я дал свою подпись, я дал ее в здравом уме и твердой памяти. Никто, даже Миртиль…
– Ага! – Миртиль судорожно пристукнул рукой по столу.
– Даже Миртиль еще никогда в жизни не мог заставить меня сделать что-нибудь против моей воли.
Эта отповедь придавила хромого с неменьшей силой, чем паровой каток, утюжащий землю. Он и сам не подозревал, что лучше всякого дипломата сумел укротить гнев старика Зимлера. Тем, что старик во всеуслышание признал себя ответственным за выдачу доверенности, Вильгельм как бы вырвал жало зимлеровской заносчивости.
Но хромой не задумывался над подобного рода тонкостями, хотя прибегал к ним довольно часто, и потому не особенно возгордился одержанной победой. Голос старика Зимлера еще гремел во всех уголках гостиной, и чувство унизительного смирения уже вновь охватило сердце Вильгельма. Он натянул на голову фуражку, которую сам не помнил как положил на стол, и весь согнулся под гневными взглядами братьев Зимлеров.
Когда Сара, не без колебанья, поднесла мужу чернильницу и перо, она тоже ответила на робкий взгляд родного брата взглядом нескрываемого презрения.
«Что может Блюм из Тионвиля, – говорил ее взгляд, – понимать в намерениях и решениях Ипполита Зимлера из Бушендорфа? Пусть даже Блюм из Тионвиля мой собственный брат, но стоит ему посмотреть на себя, и он сразу поймет, что Блюмам никогда не сравняться с Зимлерами». Впрочем, Вильгельму не было никакой надобности смотреть на себя, он и так чувствовал, как его всей тяжестью – и физически и морально – подавляют торсы, взгляды и мнения двух Зимлеров.
