— Халтерн?
Он встал на ноги. Наши пальцы прикоснулись друг к другу через прутья решетки, которая являла собой пример добротной ремондской работы. Вид Халтерна не был обиженным, но выглядел он лишь менее почтенно, чем обычно.
— С вами все в порядке?
— Да. Я намеревался покинуть Корбек, но не успел уйти вовремя.
— Вы не хотите быть искренним, да? — Но это был, скорее, риторический вопрос. Часть моей тупости уже успела оставить меня. — Сколько же времени мы здесь проведем? Мы можем сообщить о себе на свободу?
— Может быть. Кристи, дела наши незавидны. Ближайшая к нам помощь находится в гарнизоне.
— А Рурик больна.
— Или на юге, в Таткаэре.
— Это слишком далеко отсюда. Потребуется много времени.
Он кивнул.
— У вас нет… оружия? Ничего, что могло бы помочь нам освободиться?
— Ничего, Все мои вещи находятся в моих комнатах. — Мгновенно в голове у меня мелькнула мысль. — А Марик?
— Я не видел кир, когда они вели меня сюда.
— Что мы можем сделать?
— Подождать, — сказал он.
Камера была невелика: три шага в ширину и четыре в длину. Длины нар едва хватало, чтобы вытянуть ноги. Некоторое время мы разговаривали, расположившись на нарах, потом стало совсем темно.
— Не полагайтесь на него, — прозвучал из темноты голос Халтерна. — Его наибольшая лояльность принадлежит телестре.
— Он найдет способ вызволить нас отсюда.
Я лежала не смыкая глаз и ждала прихода Фалкира.
Сквозь щели пробивался белесый солнечный свет. Я растерла себе руки и ноги, закоченевшие от холода. «Наверное, еще рано», — подумала я. Мне удалось поспать некоторое время, несмотря на жесткость нар, но согреться было невозможно, и у меня мерзли ноги.
Халтерн все еще лежал, приняв позу зародыша, и спал. Это дало мне возможность относительно интимным образом воспользоваться кадкой; я все еще не была осведомлена в полной мере насчет ортеанских обычаев.
Потом не оставалось ничего иного кроме ожидания.
Луч солнца полз вниз по стене и достиг пола в соседней камере. Стали видны пыль и грязная солома.
Теперь я была уверена, что одна из остальных камер тоже была занята, потому что ночью я слышала там шорохи. Когда солнце стало светить прямо на кучу соломы, та зашевелилась, развалилась, и из нее поднялась женщина.
Она схватилась за решетку двери своей камеры и так потрясла ее, что от лязга железа загудели стены.
На ее темной коже были видны старые, побелевшие шрамы. Руки ее были узки даже по ортеанским понятиям, а все двенадцать ногтей были полностью обгрызены. Ступни ее с широко расставленными пальцами выглядели словно грубые башмаки. Она была голой.
