Комната оказалась больше, чем он думал, больше, чем в «Коммерческой гостинице». Пол был выложен красными плитками, на них лежали два коврика. В комнате стояла железная кровать с Распятием над ней, черная печь, умывальник без проточной воды, а окно было так низко, так близко от пола, что приходилось чуть ли не вставать на колени, чтобы выглянуть в него.
— Может быть, вам что-нибудь нужно?
Круглый стол красного дерева, два разрозненных стула, из них один с соломенным сиденьем, и вольтеровское кресло. Одежду можно было повесить на стену и закрыть занавеской из цветастого кретона.
Было светло. Весело. Слишком весело. Он сердился на себя за то, что ему так весело. Он вспомнил, как на него смотрел его двоюродный брат Бертран, который, по-видимому, так завидовал ему, вспомнил взгляды рыжего Петерса, тоже, казалось, считавшего, что Алену повезло.
Ему было стыдно. Он бормотал, распаковывая свои чемоданы, содержимое которых бросал на кровать:
— Прости меня, папа…
Завтра утром он начнет работать возле м-ль Жермены. Он видел ее только мельком, но она уже понравилась ему, потому что была частью того мира, в который он вступал, а в воскресенье он пойдет навестить Франсуа Фукре.
Ни одной минуты он не думал ни о матери, ни о сестре. Он спустился по лестнице, к неожиданным поворотам которой еще не привык, и почувствовал чью-то руку на своем плече.
— Сюда, молодой человек! Поверните налево. По коридору. Эти господа только что сели за стол.
Он покраснел, перешагнув порог столовой, потому что отдавал себе отчет в том, какой он неловкий, какой невежественный. У него было ощущение, что он вступает в жизнь с пустыми руками.
В начале третьего Ален сел в трамвай, почти напротив «Кафе де Пари». Было воскресенье. Хотя поблескивало солнце, на некоторых перекрестках северный ветер щипал нос и уши. Утром, из окна своей комнаты, он впервые этой зимой увидел, как легкий пар шел изо рта людей, торопившихся к мессе, слышно было, как каблуки постукивают по булыжнику.
Он не подумал, что этот номер трамвая шел в сторону кладбища, и нахмурился, заметив ехавшие вместе с ним три-четыре семьи. В руках у людей были хризантемы.
Он направлялся не на кладбище. Он ехал дальше. Здесь улица расширялась,» превращалась в дорогу, большую, но все так же немощеную. С двух сторон ее обрамляли двухэтажные дома, большей частью серые, некоторые облицованные красным кирпичом. Направо, под крышами, виднелся холм, к которому прислонились дома, и из всех труб шел дым, рисуя извилистые линии или образуя клубящиеся облака на темном фоне холма, где уже не было травы, — началась зима.
