Ну и что?
У него бывали моменты, когда ему хотелось все бросить, перегнать «Жанну» в Шербур, чтобы освободиться от Порт-ан-Бессена и этой чертовой Мари.
Учитель советовал ему то же самое, убеждал, что рыбу лучше продавать в Шербуре, но Шателар только отвечал ему:
— Ты так говоришь, потому что там твоя жена. Ну что ж! Тем хуже…
«Жанна» останется в Порт-ан-Бессене как в порту приписки… Нравится тебе это или нет…
Разумеется, нравится, ведь Доршен с лета сидел без работы!
И все это из-за Мари!
Шестеренка, которую сломал помощник механика, стоила Шателару в тот день обеда в Порт-ан-Бессене. Он совершенно не хотел, чтобы работа остановилась из-за шестеренки. Ему пришлось на своей машине поехать в Кан, чтобы найти запасную деталь, и он потребовал, чтобы работа продолжалась и вечером, при свете ацетиленовых ламп.
Он не предполагал, что этот случай будет иметь какие-нибудь последствия, и даже не догадывался о существовании некоего Марселя Вио, сына бывшего владельца «Жанны».
Марсель Вио в пять часов покидал бюро архитектора в Байо, где он в качестве ученика все дни протирал штаны.
Уже блестел свет газовых фонарей и ламп в лавках. Марсель прошел маленькой темной улочкой, пересек главную магистраль, чтобы углубиться в более пустынный по сравнению с прочими квартал, где очень скоро вошел под крытый вход большого здания.
Такова была его ежедневная участь. Работа у архитектора вынуждала опаздывать на несколько минут на уроки рисования, и он тихонько пробирался в огромный зал, где лампы-рефлекторы освещали резким светом столы с приколотой белой бумагой.
Там был особый мир, вне обычного, вне Байо и всего существующего, — мир, где они одни проводили два часа вседневно, каждый под своей лампой, которая освещала только его одного да еще доску, прикрепленный к ней кнопками лист, линейки, резинки и циркули.
На высоких и широких окнах, как в каком-нибудь учреждении, не было штор, но они ничего за окнами не видели, да там ничего и не было, кроме темноты, а когда шел дождь — кроме серебристых капель на стеклах.
Температура тоже была соответствующей, как в учреждении-мэрии, школе или музее.
Шуметь было нельзя. Падение линейки на пол вызывало оглушительный шум, а скрип затачиваемого перочинным ножом карандаша слышался за десяток метров.
Иногда кто-то поворачивался, почувствовав тень позади себя. Эта тень заставляла трепетать, и тот, над кем она нависала, сидел с замирающим сердцем, ожидая разгромных фраз преподавателя, который специально носил туфли на мягких каучуковых подошвах.
