— Что такое, старина?
— Вот… Насчет Вио…
И Шателар весело произнес:
— Я надеюсь, ты не станешь упрашивать меня взять его капитаном, а?.. Нет, старина… Все, что хочешь, но не это. Мне отвратительны неудачники.
— Дело в том, что…
— Послушай! Я спешу! Сразу скажу тебе: я купил «Жанну» потому, что мне так нужно. Мне ведь может быть что-нибудь нужно, не так ли?
И он очень дружелюбно похлопал своего собеседника по плечу, а затем подошел к машине, около которой терпеливо топталась Одиль.
— Ну а твоя сестра?
— Она не хочет уезжать.
— Ты ей сказала, что «Кафе Шателара — это я?
— Она хочет остаться здесь.
— Ты, должно быть, плохо взялась за дело, как всегда, впрочем!.. Ну да не важно!.. не важно!.. Садись!.. Мне придется время от времени приезжать сюда, я ведь теперь местный судовладелец… Я с ней поговорю.
Он почти и не видел Мари. Разве только лицо и силуэт утром, среди участников погребального шествия. Тем не менее он машинально обернулся к мосту, к узкой улочке.
— Она плачет? — спросил он.
— Нет!
— А что делает?
— Ничего… Посуду моет…
Он сел за руль и слегка нажал на клаксон, потому что перед машиной стояли люди.
— Знаешь, а траур тебе не идет… — бросил он, думая о чем-то другом.
Потом, кинув последний взгляд на другую сторону моста, он вдавил педаль газа и принялся насвистывать.
— Ты едешь в Порт?
Брившийся перед зеркалом Шателар что-то пробурчал в ответ.
— А меня ты опять не возьмешь с собой?
Было, вероятно, между девятью и десятью утра. В окно Шателар видел набережные Шербура, с них уже схлынуло утреннее оживление рыбного порта, а ни для чего другого они и не были нужны.
День стоял пасмурный, пришла пора повседневных забот, и если приоткрывалась дверь, Шателар слышал, как в кафе его гарсоны приготавливали оконную замазку из древесных опилок и испанских белил.
— Ты все не можешь разобраться с моей сестрой? — зевая, спросила Одиль.
Ее уже привычно вялый голос становился еще более вялым, когда она лежала в постели. Для нее постель имела совсем другой смысл, чем для кого бы то ни было.
Одиль вообще-то не страдала привередливостью, она не придавала особого значения нарядам, ей так и не удалось научиться правильно пользоваться губной помадой и пудрой; она вовсе не была скупой и даже не знала, сколько денег у нее в сумочке, которую всюду забывала. Одиль не имела ни пороков, ни честолюбия.
Правда, с тринадцати до двадцати трех лет она вставала каждое утро, летом и зимой, в пять утра по дребезжащему будильнику и с голыми ногами, не почистив зубы, с ничего не соображающей головой и неловкими движениями в течение десяти лет готовила для других кофе, нагревая комнаты, перед тем как они все собирались с духом и вылезали из постели, и начищая обувь, чтобы стряхнуть остатки сна.
