— Почему? — непроизвольно вырвалось у Хиггинса.
— Полиция установила, что на Тридцать второй Восточной улице, кроме того автобуса, вообще не было машин. А улица довольно широкая.
Медсестра, звонившая утром, ошиблась, сказав, что несчастный случай произошел при въезде в город. А может быть, город начинался для нее только с деловых кварталов и фешенебельных районов. На 32-й Восточной улице в том самом похожем на казарму доме, где жили Луиза с мужем, когда поженились, и родился Хиггинс.
— Она очень мучилась? — спросил Хиггинс, сам не понимая что говорит.
— Когда ее привезли, она, разумеется, страдала, но виду не показывала. Не то чтобы улыбалась, конечно, но…
Это похоже на Луизу — до самого конца держаться с вызовом.
— Я сразу ввел ей снотворное.
— Она была в сознании?
— Да. Полицейскому, который ее привез, она дала адрес…
— Мой адрес.
— Конечно, ваш, раз вы здесь.
Хиггинсу показалось, что врач смотрит на него как-то странно — холодно и неприязненно.
— Какие у нее были повреждения?
— Перелом черепа, левого плеча и таза. Она потеряла много крови. Я решился на переливание. Во время переливания она и скончалась.
— И ничего не сказала перед смертью?
— Ничего, кроме вашей фамилии и адреса. Если угодно, администрация вернет вам одежду покойной. А если у нее было что-нибудь с собой — сумочка или другие личные вещи, вам отдадут их в полицейском участке. Вы, наверно, понадобитесь нашей старшей сестре, не так ли, миссис Браун?
— Да, доктор.
— Могу я ее увидеть? — спросил Хиггинс.
Врач переглянулся с сестрой и слегка пожал плечами.
— Пойдемте, — бросила женщина.
Они спустились по лестнице в залитый электричеством подвал. Вдоль коридора виднелись двери, такие же, как этажом выше. Миссис Браун открыла одну из них и отступила. В узком помещении с голыми стенами на столе, который показался Хиггинсу мраморным, лежало покрытое белой простыней тело. Здесь было холодней, чем в коридоре.
Старшая сестра подошла к краю стола, приподняла простыню и откинула ее настолько, что обнажилась голова и прядки седых волос, выбившихся из-под повязки.
Другая повязка, удерживавшая челюсти в сомкнутом положении, почти скрывала лицо — виднелись лишь глубоко запавшие глазницы, узкий заострившийся нос да бескровные губы.
Хиггинс не мог ни молиться, ни плакать, ни прикоснуться к покойнице. Его охватил внезапный холод, как в детстве, когда он оставался ночами один, напрасно пытаясь согреться. И еще ему стало страшно, безотчетно страшно, и он оглянулся на сестру, словно ища у нее поддержки.
