И меньше этих существительных имён!
Я знала одного поэта. Он
кретином сущим был — он заносил
в тетрадь любую существительную ахинею,
и, никогда не расставаясь с нею,
с тетрадью, раскрывал её при встрече и глаголил:
«Америка! Оплот! Свобода! Вечность! Воля!»
и прочее. Когда не стало сил,
я попросила пояснить. Он пояснил —
сказал: «Представь, такая вот поэзия!»
Недавно он преставился — и рада я донельзя.
Ещё я рада моему акценту,
как памяти о том, что
родина не здесь,
а время знает категорию «давно»;
в другом пространстве след исчез не весь,
а лиходейство не завершено;
превечный Рим по-прежнему стоит,
но купола над храмом нет, — разбит.
Ещё: никто не стоит нынче правды. Лги!
Никто не слышит крика «Сгинь!»
Идёт орда идиотов. Нет, — пришла.
Не просто идиоты, — шлак.
Взгляни — какие омерзительные лица!
От шлака прежнего их отличает лишь уменье длиться.
Не мудрствуй, говоришь, не поднимайся глубоко —
чем выше яма, тем труднее возвратиться…
Куда, однако? Низко, высоко —
не всё ли яма? Где её граница?
И что, скажи, такое в яме дно —
не опрокинутый ли пик оно?
Но как бы ни было, — не удалюсь, не досказав.
Ты прав: всему начало — словеса.
Как и Тебе, мне есть о чём поведать
из прошлого. Я тоже верю в кредо,
что главное — продлиться. Говорят,
никто под Богом (как и Ты) не свят.
Я девочкой… Увы, не превратиться
тем, кто похож на жабу, в принцев.
А принцам — даже лучшим душам —
не привыкать давить лягушек.
И ничего иного вроде
в истории не происходит.
Чего желают эти принцы?
Все одного: ты — как вещица
для них, лягушка, и тебя
они в самих себя, «любя»,
преображают. Подражают
при этом все Тебе. Но я
Тебя, правителя всея
земли, не чту. Черты
Твои… Да что черты —
ничем не нравишься мне Ты!
Ты прав: во мне клокочет гнев…
Но этот гнев любви Твоей вдвойне
добрей. Никто покамест не готов
вообразить себе мою любовь.
А посему итог всему — прощание.
Банальное не признаёт нюанса.
Реальность вышибла меня из транса,
и там, в реальности, — к заглавной полосе,
к центральной улице, стремятся все.
Не уповая больше на мою
способность быть не в центре, на краю,
иду туда, где все, курю табак
и кофе пью. Трясу под шаг
угарной головой и, слепо
бредя, роняю наземь пепел —
сомненья, образы, слова, —
всё, чем набита голова.
Учусь теперь не помнить. Лгать красиво.
С собой прощаюсь суетливо.
Смотрю как расстаётся на рассвете
со мною тень моя. Как с детством — дети.
Как плоть — с душой… Стараюсь не тужить:
лишь неживые и умеют жить.
