На беду запала девчонка, почти ребенок, в глаз старосте селения, мерзкому, толстобрюхому. Стал донимать супостат ветерана, требовать малышку в батрачки.
Погоревал отставной солдат, да видно — судьба такая. Сводил в опоследний раз на детский утренник, где главной диковинкой были сиамские близнецы Актина и Павлина, ряженные с благословления чувства юмора родительского в трехголового Змея-Горыныча. Собрал папаня, отставной солдат, в котомку какой ни есть харч, дал ребенку последний подзатыльник, не из злобы, а от бессилия. И выставил за порог — мир не без добрых людей.
Было тихое летнее утро. Солнце уже довольно высоко стояло на чистом небе; но поля еще блестели росой, из недавно проснувшихся долин веяло душистой свежестью, и в лесу, еще сыром и нешумном, весело распевали ранние птички.
Идет девчонка, Ознобушка наша, лесом и вдруг слышит: кто-то плачет. Выходит кроха на полянку, а там сидит маленький такой шебутной старичок, в кружевной носовой платочек сморкается и им же слезы вытирает.
— Ты пошто плачешь, дедушка? Разве моджахеды ночи закрыли для тебя ворота солнечного капища? — спросила добрая девочка, хлопая ресницами, как мотылек крыльями.
Старичок всхлипнул, достал из кармана кувалдный лорнет тонкой работы и принялся разглядывать гостью.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, со своими детскими открытыми плечиками, выскочившими из корсажа от быстрого шага, со сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок — еще не девушка.
— Уста твои порождают горлиц такой маскировочной окраски, что соколы моих мыслей дохнут с голоду. Я отвечу на твой вопрос, но в следующий раз не умничай перед старшими. Яволь? Так вот, по сути вопроса — как же мне не плакать? Я вот вышел на полянку, гляжу — ягодки, листики, птички-воробушки порхают, солнышко светит. Сердце-то и защемило.
— Но ведь не плакать, дедушка, радоваться надо, — растрогалась девочка, словно газовый баллончик нечаянно нажала.
— Так-то оно так, дочка, — старичок положил на голову ребенку усталую ладонь, легонько коснулся, словно ветерок. — Да видишь, цыпа, стар я, а к старости все, на что молодым внимания не обращал, умиление вызывает. Жизнь прошла, а нешто я ееную прелесть зрел? Первая майская гроза, а я в подвале серебряные гривны пересчитывал. На папоротнике бутоны распускались, а я безжалостно смердов плетью стегал.
