эпохи Директории лишилась последней надежды. Ей пришлось существовать на тысячу двести франков жалованья Клапара, коему граф де Серизи выхлопотал место в парижском муниципалитете. Моро, единственный покровитель этой женщины, которую он знавал миллионершей, исходатайствовал для Оскара Юссона половинную стипендию города Парижа в коллеже Генриха IV; кроме того, он стал отправлять ей с Пьеротеном, под разными благовидными предлогами, подарки, которые служили большим подспорьем в ее скудном хозяйстве. В Оскаре была вся надежда, вся жизнь его матери. Ну, разве можно было упрекнуть ее, бедняжку, за чрезмерную привязанность к сыну, которого невзлюбил отчим? К сожалению, Оскар был изрядно глуп, чего не замечала его мать, несмотря на насмешки Клапара. Эта глупость или, вернее, неуместная заносчивость настолько тревожила графского управляющего, что он попросил г-жу Клапар отправить к нему на месяц сего юнца, дабы поближе к нему присмотреться и решить, какой жизненный путь для него выбрать. Моро собирался со временем предложить графу Оскара в качестве своего преемника. Но, чтобы быть вполне справедливым, надо установить причины дурацкого тщеславия Оскара, напомнив, что он родился при дворе матери императора. В раннем детстве его взоры были поражены великолепием императорского двора. В его восприимчивом воображении должны были запечатлеться ослепительные картины, должен был сохраниться образ той блестящей праздничной эпохи, должна была жить надежда снова ее обрести. Самохвальство, вообще свойственное школьникам, которые только и думают, как бы прихвастнуть друг перед другом, питалось его детскими воспоминаниями и потому развилось в нем сверх меры. Может быть также, мать слишком охотно вспоминала дома о Директории, когда она была одной из цариц Парижа; а может быть, и Оскару, который только что кончил учение в коллеже, не раз приходилось парировать унизительные замечания своекоштных, не упускающих случая кольнуть стипендиатов, если тем не удается внушить к себе уважение физической силой. Прежнее, ныне померкшее великолепие, былая красота, кротость, с которой г-жа Клапар переносила нищету, надежды, которые она возлагала на сына, материнское ослепление, стойкость в страданиях — все это создавало один из тех необычайных образов, которые в Париже не могут не привлечь внимание человека вдумчивого.
Не догадываясь ни о глубокой привязанности Моро к этой женщине, ни о ее чувствах к тому, кто скрывался в ее доме в 1797 году, а теперь стал ее единственным другом, Пьеротен не решился поделиться с ней шевелившимися у него в душе подозрениями относительно опасности, которая грозила управляющему. Вознице вспомнились суровые слова лакея: «Хватит с нас собственных забот!», вдобавок в нем заговорило чувство субординации по отношению к тем, кого он называл старшими по рангу. В данный момент у Пьеротена было такое ощущение, словно в мозг ему впилось столько же шипов, сколько монет в сто су содержится в тысяче франков! А бедной матери, которая во время своей светской жизни редко выезжала за парижские заставы, путешествие за семь лье представлялось, вероятно, путешествием на край света, ибо непрестанно повторяемые Пьеротеном слова: «Хорошо, сударыня! Слушаюсь, сударыня!» — явно свидетельствовали, что возница старается отделаться от ее слишком многословных и напрасных наставлений.
