Я взялся за слабые перила. Краски нет, а черное дерево еще не трухлявое, еще живое, вышло наружу. В той же тайге твоя деревня Данково.
Родная деревня рядом с речушкой и с заросшим прудом. Ты шел с приятелем по лапотной улице. Недалеко от пруда в дождливом тумане, за изгородью, на огромной куче говна, понуро стояла белая лошадь. Приятель сказал: «Гляди, Донат, вот наш памятник». Всю жизнь ты носил это видение, и мне его подарил. Ну, старик, дернись улыбкой. Что у нас дальше? Дальше — чистый лубок. Крестьянский парень едет в город учиться в институте. Лубок, да с трещинкой. С первого же курса тебя забрали.
Почему же ты такой монголистый, скуластый, брови шалашиком, а такой нехитрый, неоглядный? Тетрадку со своими записями сунул в тумбочку, а там по-крестьянски просто вывел: «Злодеи злодействуют, пожарят страну, перепоясывают смертью. Начальство все провоняло до последней прожилины, пора им мозги смазать, да вот беда — масла нет». Тетрадка лежала рядом с кроватью, в тумбочке, в общежитии.
И суд над тобой был потому легкий. Судья показал тетрадку:
— Вы писали?
— Я, а кто же еще? В институте, — сказал ты, — надо самому думать.
Судья улыбнулся.
Припечатали — десятка и семь ссылки.
Потом, в камере, тоска загустела. Вспоминал во сне реку, слепили вспыхи воды на солнце, и высоко выпрыгивала рыба.
Такой сон часто повторялся. Сам будто по горло сидел в осоке просыпался весь мокрый.
Помнишь, Донат, ты еще рассказывал, не о себе, а о том бедном казахе, что потопил миноносец. Следователь ему достался въедливый, гад.
— Опиши, какой ты миноносец потопил, — сверлил он казаха.
А казах, когда вошел в камеру, сразу бросился к параше, где был веник из сухих трав, прижал к лицу.
— Степью пахнет, — улыбается, лица нет, одна улыбка.
Следователь вызывал ночью. Не давал спать.
Казах — к тебе.
— Донат, расскажи про миноносец. Какой он? Большой?
— Да, очень большой, и весь железный.
— Железный? А как же я его потопил?
Следователь не верит. А казах клянется. Следователь не верит. Смеется. А казах уже просто молчит.
Потом в камере падал без сил.
— Донат, что я еще сделал? Больше нет ума молчать.
— Овец пас?
— Пас.
— Отравил?
— Ой, отравил, — понял казах. — Вся степь отравил.
И когда получил свою десятку — в ноги тебе:
— Спасибо, друг Донат, век не забуду…
Я сделал еще несколько шагов по слабым доскам моста. Дождь, насытившись, отпустил.
Донат, ничего, кури. Будто вчера встретились с тобой в маленьком городишке, за сто километров от Москвы. Улицы пропахли сеном. Да, ты чудак, ты непролазный чудак шестидесятых годов. Где твоя ненависть в раскосых глазах? Ты сыплешь и сыплешь на землю, не замечая, пепел от сигареты. Я смотрю в твои глаза, глаза юноши. Как ты легко разрываешь карту своей жизни — она тебе сейчас ни к чему. Ты опять и опять ищешь истину: ту, что на земле, и ту, что выше.
