— Иди, иди, Мирра!
— Мне показалось, что у вас ночью разрешилось…
— Разрешилось, Мирра Абрамовна. Столетник толщенный, как ты велела, почти весь ухрястала.
— Ну что, хорошо?
— Как не хорошо? Ты, небось, учуяла, да весь наш дом подернуло, до пятого этажа, блоки-то хреновые… До туалета не успела. И кровать, и пол, и коридор…
— Но я же вас предупреждала, Пелагея Сергеевна, чтоб не весь цветок, тут осторожность требуется.
— Спасибочки, Мирра, я уж думаю, хрен с ним, с цветком, другой заведу.
— Я, Пелагея Сергеевна, еврейские праздники не очень хорошо знаю, поскольку интернационалистка… Но вроде по телевизору показывали, что какой-то у нас в Иерусалиме… погодите… погодите… погодите… Вспомнила — праздник «хеш»… нет, не «хеш», а «мехеш»… Ну, с поносом вас, Пелагея Сергеевна!
И вдруг Мирра зашептала:
— Я вам не рассказывала про бочки?
— Нет, а чего?
— Это еще когда Иосиф Виссарионович Сталин был жив. Мой родственник, Бруштейн фамилия, работал замдиректора на предприятии, где производились бочки. И вот они получили заказ: сделать в кратчайший срок сто тысяч, нет, двести тысяч бочек. И заказ особо важный, государственный. Все приказано делать секретно, ночью. А его приятель, Левин, тоже узнал о приказе, только он работал по ведрам.
— Под огурцы?
— Какие огурцы, Пелагея Сергеевна? Я же вам сказала — государственная тайна, — и Мирра, еще тише, продолжала. — Всех евреев должны были вывезти из Москвы, посадить в теплушки и отправить в Сибирь. А эти бочки и ведра называются «параши», вроде как уборные евреям в дорогу.
— За что же всех-то? Есть ведь и хорошие евреи. Вот вы, Мирра Абрамовна…
— Какая вы непонятливая, Пелагея Сергеевна, квартиры же в Москве освобождались. Я это вспомнила, когда вы опорожнились. Но об этом факте никому, ни одной душе, — и Мирра рукою прикрыла рот.
— Можете, Мирра Абрамовна, на меня не сомневаться.
— Ну, еще раз с праздником, Пелагея Сергеевна.
— И тебя с праздником, Мирра Абрамовна. Здоровьица тебе, только дальше не ступай, а то…
Пелагея Сергеевна услышала, как Мирра заперла за собой дверь. Ей ключи были оставлены.
А Пелагея Сергеевна, закрыв глаза, уже лежала посередине лесной поляны, вся увитая розовыми и голубыми граммофончиками. И они пели ей ангельскими голосами.
