Был пройден длинный путь, пока, наконец, сложилось убеждение, что масонский ритуал, говоря словами Феслера, должен быть «только поучительными образами, рассчитанными на благороднейшие чувства людей, образами, через посредство которых познанная разумом сущность масонства делается ближе к сердцу, согревает и одушевляет его».[5]
Внешность, различные системы и влияния не нарушали, однако, внутренней общности русского масонства. Любопытно, например, отметить, что три столпа масонства конца XVIII века — Новиков, Шварц и Н. Трубецкой — принадлежали к трем различным оттенкам ордена. Шварц был масоном германского строгого наблюдения, Трубецкой — масоном шведской системы, Новиков — циннендорфцем. Равнодушные к спорам о значении системы, по которой работали, они за нее не стояли, а держались ее лишь как средства общения с масонским миром.[6]
Названным трем лицам и их ближайшим друзьям и соработникам мы и обязаны тем, что «русское масонство выделилось из западно-европейского, подчинилось условиям русского общества, сузило свои цели, сделалось выражением того общественного движения, которое до тех пор смутно сознавалось в обществе и которое нашло для себя наконец точку опоры в масонстве».[7]
В этом смысле отвечали сами московские вольные каменщики герцогу Брауншвейгскому: «В масонстве надо отличать два предмета. Внешность его, то есть степени, обряды и вообще организация — дело чисто условное и должны изменяться, согласуясь с обстоятельствами времени, если желать, чтобы оно приобрело влияние на мнения и истребляло предрассудки. Но сущность масонства не изменяется, и происходит оно от отдаленной древности, особенно в трех первых его степенях».[8]
Принимая все это во внимание, я считала бы правильным рассматривать русское масонство XVIII века, как нечто целое, не разбивая его на системы, которые не оказывали большого влияния на его сущность, и не разделяя на два периода, которые могут быть намечены лишь искусственно. Перерыв широкой деятельности вольных каменщиков, обусловленный запрещением лож Екатериной II и молчаливым подтверждением этого запрета при Павле, — следует рассматривать, как явление порядка внешнего, а не внутреннего. Если подходить к вопросу не с целью изучения систем и послушаний, а особо интересуясь личностью и составом деятелей, которые направляли интересы массы вольных каменщиков, то преемственность масонства XIX в. от масонства конца XVIII в. совершенно ясна. Между московским розенкрейцерством последних десятилетий XVIII в. и мистическим направлением Лабзинского кружка устанавливается некоторая внутренняя связь, если мы обратимся к деятелям того и другого, хотя бы к тому же О. А. Поздееву, розенкрейцеру и видному масону Новиковского времени, который при вторичной вспышке масонской деятельности, остается все тем же руководителем-мистиком. А сыновья его и И. П. Тургенева, так же как и сын И. Г. Шварца, отмечены в летописях масонства XIX века.
