или
внемирный не задевают уха, моего по крайней мере. Лексическое творчество Бальмонта проявилось в сфере элементов, наименее развитых в русском языке, а именно ее
абстрактностей.
Для этого поэт вывел из оцепенелости сингулярных форм целый ряд отвлеченных слов.
светы (II. 204), блески (II, 29; II. 280), мраки (II. 305), сумраки (II, 49), гулы (II, 50), дымы (II, 357), сверканья (II, 113), хохоты (II, 68), давки (II, 70), щекотания (II, 318), прижатья (II, 317), упоенья (Тл. 79), рассекновенья (Т л. 112), отпадения (II, 280), понимания (Тл. 205) и даже бездонности (II, 184), мимолетности (Тл. 48), кошмарности (Тл. 103), минутности (Тл. 128).[77]
От соприкосновенья красочных и отвлеченных слов кажется иногда, будто засветились и стали воздушнее и самые abstracta:
Вот «Намек»[78] —
Сгибаясь, качаясь, исполнен немой осторожности,
В подводной прохладе утонченно-ждущий намек,
Вздымается стебель, таящий блаженство возможности,
Хранящий способность раскрыться, как белый цветок.
Или:
Из воздушного храма уносит далеко
Золотую возможность дождей…
[79] (II. 175)
Ты блестишь, как двенадцатицветный алмаз,
Как кошачья
ласкательность женских влюбляющих глаз…
[80](II, 181)
Здесь символичность тяжелого слова ласкательность усиливается благодаря соседству слова глаз.
И бродим, бродим мы пустынями,
Средь лунатического сна,
Когда бездонностями синими
Над нами властвует Луна.
[81](II, 184)
В небе видения
облачной млечности.
[82](Тл. 73)
Море времени и мысли бьется в бездне голубой,
О пределы
пониманий ударяется
прибой.
[83](Тл. 205)
Бывают у Бальмонта и целые терцины из отвлеченных слов, для меня, по крайней мере, не громоздкие.
Все зримое — игра воображенья,
Различность многогранности одной,
В несчетный раз — повторность отраженья.
[84](II. 364)
Не знаю, не в первый ли раз у Бальмонта встречаются следующие от влеченные слова: безызмерность (II, 396), печальность (ibid.), (росистая) пъяность (II, 282), запредельность (Тл. 20), напевность (II, 239), многозыблемость (Тл. 169), кошмарность (Тл. 103), безглагольность.[85] (Тл. 131).
Но Бальмонт лирически их оправдал. Постигший таинство русской речи, Бальмонт не любит окаменелости сложений, как не любит ее и наш язык. Но зато он до бесконечности множит зыбкие сочетания слов, на стоящее отражение воспеваемых поэтом минутных и красивых влюбленностей.
Нет больше стен, нет сказки жалко-скудной,
И я не Змей уродливо-больной,
Я Люцифер
небесно-изумрудный.
[86](II, 166)
Или с красивым хиазмом:
