Занятие это требовало больше уловок, чем честности. Оно означало, что анемичную жареную индейку надо было обильно поливать техническим маслом, дабы придать ей золотистый блеск. Или смазывать горы фруктов детским кремом, чтобы они не обесцвечивались при съемках, а также закрашивать фломастером зеленые пятна на бананах. Кроме того, весь день приходилось возиться с продуктами. Через шесть недель пребывания в Нью-Йорке она опять катастрофически растолстела.
И тут она встретила Бобби Макса.
Бобби Макс Килгор был геем, человеком столь легким и ярким, что почти порхал по жизни. В том мире, где существовал Бобби Макс, ему не приходилось прятаться по углам, он чувствовал себя хозяином жизни. В конце семидесятых – начале восьмидесятых геи в Нью-Йорке завоевали себе право открыто жить и делать все, что им взбредет в голову. Их новые блистательные, часто эксцентричные бары и клубы представляли собой гигантское сценическое пространство, в пределах которого могла воплотиться в жизнь любая фантазия. Музыка, наркотики, возможность вступать в любые связи давали им иллюзию, что они – участники безумной, восхитительной оргии, напоенной парами галюциногенов, и ей никогда не будет конца.
Бобби Макс Килгор жил в том же, что и Джорджина, многоквартирном доме в Ист-сайде. Спустя несколько дней после того, как Джорджина обосновалась здесь, она заметила, что у нее с порога исчезает экземпляр „Нью-Йорк Таймс". Она слышала, как почтальон бросал его на коврик у дверей. Но когда она выходила взять газету, ее уже не было. Через час она уходила на работу: „Таймс" лежал на месте. Когда Джорджина поднимала газету, та, к ее удивлению, была теплой, словно лежала на радиаторе.
Все это озадачивало ее, пока в одно воскресное утро она не обратила внимание на коричневое прожженное пятно на внутренней полосе газеты.
Более удивленная, чем сердитая, Джорджина взяла газету и, как была, в своем восточном халате, пересекла холл, направляясь к еще одной квартире на этом этаже.
Ей пришлось прождать несколько минут, прежде чем приоткрылась дверь, запертая на цепочку. На нее уставился налитый кровью глаз.
– Хм? – произнес сквозь щель голос неопределенного тембра, то ли мужской, то ли женский.
– Здравствуйте, я Джорджина Холмс, живу в квартире 4 А. Не вы ли, кстати, каждое утро проглаживаете мою „Нью-Йорк Таймс"?
Дверь приоткрылась чуть шире, и она увидела перед собой молодого человека лет двадцати с небольшим, с симпатичной физиономией и с ежиком на голове.
