С песней победной любви я вышел на поиски грани.
Бил самум песчаными копьями в грудь,
Жажда жгла, зной палил и жалили змеи
Жалами жадными след сквозь колючую заросль пустыни… Но…
Поручик взмахнул рукой в увлечении.
… дошел я до грани и цвет заветный увидел,
И взблеск моего клинка у стебля отразил водомет…
Пауза.
Ку-ку!
Но сжал мою руку на взмахе Старец, Хранитель, Мудрость веков, былых и грядущих:
"Каждый цветок можно взять с бою, на лезвие. Но Лотос цвет века…
… увянет в руке, насилием тронувшей стебель.
Что ты дашь нам, векам, за раскрытую чашу цветка?"
Это особенно должно понравиться Бетти… за раскрытую чашу цветка.
Дальше.
"Сердце…
Поручик запнулся. На этом месте он каждый раз сбивался. Черт его знает почему… Особо трудного как будто ничего. — Сердце… Сердце…
Он вынул из нагрудного кармана френча листок, развернул на ходу.
Сердце я отдал давно. И разум, и смелую руку
Чем еще может обогатиться певец?"
Нищим стоял я пред старцем…
Трубецкой с досадой сложил бумагу и засунул обратно в карман. Нет. Не упомнить. Придется еще вытвердить конец. Тут же еще целых два куплета!
Во времени просчитался поручик: обход оказался слишком дальним, пришлось прибавить шагу. Но все же успел: было без пяти четыре, когда открылась Исаакиевская площадь. Поручик снова сбавил ход. Нехорошо, ежели Бетти увидит: торопится.
Дворцовый седой гренадер, охватив по-староуставному — в охапку ружье, качая высокой, огромной, медвежьей шапкой, брел старческими шажками вокруг постамента памятника Николаю Первому. Николаю — или его коню? Дикое дело: когда смотришь, только коня и видишь — крутошеего, взвитого упругой силой, на одних задних ногах, бронзовый хвост по ветру. А император на нем, хоть и в кирасе, и в каске, — как украшение коню, только. Не конь при нем, а он при коне.
Очень странно. Каким монархом был — дай Бог всякому. Царственней — не представить. А жеребец все-таки… надо прямо сказать, представительней.
* * *
На этом самом месте, против грязно-розовой нелепой громады германского посольского здания, его, поручика князя Трубецкого, качали. В день объявления войны. Когда громили посольство. Он обедал у Кюба и вышел, узнав, посмотреть, между вторым и третьим блюдом.
Сыпались стекла, из окон летели бумаги и книги. Их здесь же, на площади, рвала в клочья с гоготом волнами хлеставшая по площади через решетки и рогатки толпа: до самой Невы — мимо Исаакия, мимо монумента Первому Петру — реяли по воздуху листки, как пух, выпущенный из перины.
