Наташа прошептала через силу:
— Смотрите… Там на льду…
В самом деле, что-то темнеет… Он смотрел, напрягая глаза до рези, до жгучей слезы. Нет, не понять.
Она догадалась первая:
— Ботик.
Да. Ботик. Как только слово сказалось, сразу же стали ясные очертания. До мелкой мелочи. Ботик. Высокий, валеный.
Андрей смотрел вниз, в черную, воронками завитую, бегучую воду. Мыслей не было. Было только перед глазами: автомобиль, желто-зеленый, приземистый, коротколапый, как дракон… три напряженных тела, подымающих связанный труп. Нет, не труп. Он же живой был, когда его бросили.
Она тронула его за рукав.
— Пойдемте… Пойдемте же… Я вас очень прошу.
Андрей оторвался от перил. В самом деле, надо идти. Еще застанет кто-нибудь… И тогда может быть подозрение. Под подозрение попасть верная смерть. Или хуже еще: пытка.
Страшно подумать, что сделает царь с убийцами Распутина. Ведь сила Распутина в том и была, что царь и царица были уверены: престол императорский и весь "дом Романовых" благополучны только молитвами "святого старца" Григория.
Тишь. Ночь. Никого. Ни на дороге, ни там, на островных — белых, сквозь прочернь деревьев прорезанных тропках. Они пошли серединою моста, не оглядываясь больше.
До самого Каменноостровского они не говорили. Ни слова. Лишь ускоряли шаг: поздно, ужасно поздно. И только когда они вышли на простор проспекта, где у богатых каменных — безвкусной купеческой стройки — особняков дремали дежурные дворники, — опять город, люди — Наташа заговорила:
— Что же теперь будет?
— Я… не политик, — отозвался глухо Андрей. — И… не интересуюсь. Но, по-моему… Они думают, что спасли самодержавие. Мне кажется обратное: они бросили в полынью царский труп. Потому что все ж знают — царская политика вся шла от Распутина: Николай II — только пешка. Если так, он должен пропасть вместе с ним…
С Каменноостровского — направо в улицу второй дом от угла: здесь, на четвертом, комната Наташи и ее однокурсницы — той самой, черноволосой, Марины.
На подъезде они постояли молча. Посмотрели друг другу в глаза. В глазах уже ничего не было от взморья, от уюта темной аллеи, белых, высоких, рыхлых, милых сугробов.
Он протянул руку, прощаясь, — и чуть не отдернул. Перчатка… Рука без перчатки. Перчатка осталась там, под деревом, на снегу.
По спине опять, как тогда, пробежала холодком дрожь. След.
Стукнула дверь: Наташа прошла. Она не спросила: "Когда?" И он не спросил. В висках стучало.
Перчатка и ботик. Найдут обязательно. И найдут чья. Всегда же находят. Даже когда никаких примет. Вчера было в газетах: обыкновенную женщину — тоже под лед — изрезанную, в корзинке. И все-таки всех нашли, всех… Но если его…
