Треск — нежданный, сухой, перекатом — прокатился, аукнулся где-то там, в куполах собора, перебив взвыв рожка. И тотчас — второй, торопливый, вдогон, словно испуганный. Люди рванулись — вроссыпь, в стороны, замельтешило в глазах… черное, черное… кто-то упал… И крик нечеловечий, надрывный — проклятьем и смертью. Здесь, совсем близко, у ног… Наташа зажала руками глаза. Топот ног, мчащихся в беге, бешеный, быстрый… И опять — залп.
Топот смолк. Сами собой, бессильно, упали руки. Наташа увидела. На оголившейся мостовой, на распаханном снегу — навзничь, недвижные… три… четыре… семь… одиннадцать… Шапки… ботик… блестящий, кем-то брошенный, стальной кошелек. И вдали, засекая улицу от панели и до панели, — выровненная, замершая шеренга, в рыжих солдатских шинелях, винтовки со штыками наперевес.
До семи Наташа пролежала на кровати ничком, уткнувшись в подушку.
Ужас, ужас!.. Жить же, жить нельзя после этого… Кто видел, никогда больше в жизни не улыбнется.
И рабочий этот… избитый… Как самую последнюю, подлую!..
В соседней комнате, у хозяйки, часы пробили семь. Наташа вспомнила:
"Маскарад". Спектакль. Бенефис.
Даже самая мысль — смотреть сейчас на красивые, набеленные, нарумяненные актерские лица, когда там, на улицах — кровь… на щеках, на висках, на груди… музыку слушать — скрипки! — когда… рожок и стрельба… — самая мысль показалась такою чудовищной, что горло сдавило удушьем. Как она могла вчера Марине сказать… Правда, она не знала, а Марина и тот, может быть, сами… так, как на площади было, под пулями…
Не будет спектакля. Отменят. Не смеют же люди…
Она сбросила ноги с кровати, села. А там стреляли — не люди? Тот, что играл смерть на рожке, — не человек? Отчего же тогда и в театре…
Идти. Обязательно. Посмотреть. Не может же быть. Слова такого нет, не найти, не придумать для тех, кто стал бы веселиться сегодня.
Лихорадочно Наташа оделась. Парадное платье — единственное: тоже, как светские дамы, как девушки лучшего общества, шила себе, специально к этому дню — на бенефис, на премьеру. Чтоб не быть хуже других… Почти с отвращением застегивала Наташа крючки. Причесалась наспех, обрывая гребенкой длинные белокурые, шелковистые волосы… Противные! Все, все противно.
На улице было пусто, когда Наташа вышла из дому. Темно. Не горят фонари — свет только от окон. Гулко цокают где-то далеко копыта.
На Каменноостровском тоже почти нет прохожих. Рысью проскакал конный патруль. На мосту — солдатская цепь. Окликнули. Подошел офицер, пригнулся к самому лицу. Наташа, торопясь, объясняла, вытащила из кошелька два театральных билета.
