Удел слабых там был один: молчать и даже волю слезам давать лишь глухой ночью.
Может, Божье провидение привело его, и Юрка-сирота нашел свое место в больнице среди отверженных, несчастных, брошенных... Он сразу понял, что именно здесь может жить по тем смутным, всегда довлевшим над ним понятиям справедливости, которые из-за скудного детдомовского обучения не мог выразить ясно, красиво и последовательно. Впрочем, возможно, недостаток пылких слов как раз и играл защитную роль в его тайном стремлении к добру н в ответ на злобу и жестокость, которые достались ему, отсутствие любви и ласки с самых пеленок.
В лечебнице к нему отнеслись с подозрением. Мало охотников на грязный и неблагодарный труд - все больше старухи да опустившиеся мужики, которым за сорок, непутевые, озлобленные, зашибающие крепко, отчужденные. Иосиф Георгиевич долго вертел в руках Юркины документы, задумчиво глядя на прочерк в графе "родители" - ведь Юрка был самым классическим подкидышем. Восемнадцать лет назад, ранним утром, его нашли завернутым в несколько одеял на пороге детского дома. При нем обнаружилась записочка: "Прошу назвать мальчика Юрой. Простите меня, люди!" Этот клочок бумаги, как ни странно, умудрились сохранить. И вместе с напутствиями и пожеланиями он получил и это байстрючье "свидетельство о рождении". Хранил его Юрка как самую дорогую, бесценную святыню, ведь это было все, что оставалось и связывало его с матерью, которую не знал. В романтических грезах она часто представала перед ним прекрасной и доброй царевной, и только страшные и таинственные обстоятельства вынудили ее поступить с ним таким образом...
К Юрчику быстро привыкли. И он, серая детдомовская мышка, вдруг осознал, что необходим, нужен этим несчастным, измученным душевным недугом людям. Больные, даже в самых тяжелых клинических формах, отличали его среди других санитаров, улыбались, привечали, и он не гнушался их обществом, тянулся к ним, потому что понимал: он может защитить слабого, успокоить припадочного, обслужить бессильного. Жить Юрчик стал при больнице. Начальство это устраивало - по сути, он оставался на круглосуточном дежурстве. Он редко выходил за пределы лечебницы, питался вместе с больными и не искал другой жизни в городе, потому что там все было ему чужим.
Так бы он и жил среди грубых и ленивых санитаров и санитарок, потихоньку старел, возможно, стал бы циничней и черствей. Но опять провидение, ставшее милостивым после стольких лет печали, решило подарить ему маленькое таинственное счастье. У этой тайны было девичье имя Маша. Сначала их встречи происходили в столовой, где она иногда помогала поварам готовить пищу. Маша ходила в платке, который почти полностью укутывал ее голову, смотрела на мир голубыми, как тающие под ясным небом льдинки, глазами. И, увы, были они такими же холодными и безжизненными. Иной раз в ее отрешенном взоре что-то вспыхивало, будто далекое и фантастическое для этих мест северное сияние. "Почему она будто не от мира сего?" - спросил однажды Юра у Житейского. Про других никогда не спрашивал, а вот про нее спросил. "Все мы здесь не от мира сего,- изрек Житейский. Вот ты сейчас пойдешь "утку" из-под Малакиной вытаскивать, а она в это время в космосе витает, а может, где-то в средних веках... Уловив непонимание в глазах Юрчика, добавил:н У Маши ренкурентная шизофрения, фантастически-иллюзорный онейроид. Она живет в искаженном мире". "Она сама его придумывает?" - спросил тогда Юра. "Так нельзя сказать",- туманно ответил Житейский.
