Говорю вам, счетоводы, считающие до одного, проверьте, не залипли ли костяшки на ваших счётах. Ибо счёт ваш ведётся не костями только, но и кровью, а кровь — липкая субстанция.
В самом деле, если высказывание “истина всего одна” само есть истина, то тем самым уже та единственная, и такая ли, на которой стоит залипать костяшкам? — нет, и даже то, что к ней надо стремиться, уже не истина. Если же говорит оно о другой истине, то само уже истиной быть не может — иначе их было бы две, та и эта.
Неужели найдётся ещё выбирающий одну бессмысленную истину, говорящую лишь о себе самой?
И написав так, показываю я ещё один вопрос к истине: “зачем?”. Впрочем, и не только к ней.
Вот, есть нечто, что один полагает истиной. Другой же ход т вокруг неё и выискивает её слабые места. “Разве это истина?” — говорит он первому, — “Посмотри, ты же ошибаешься”.
Истину ли ищет второй? Нет, он ищет чужие ошибки. Зачем? Чтобы возвыситься.
Впрочем, и первому не мешает спросить самого себя: “Зачем бы моей истине мог понадобиться этот человек?”
Но первый занят: он занят тем, что полагает нечто истиной. И надевает он её каждому на голову, и у принявших её на свою голову лица становятся одинаковыми, а глаза стеклянными. Так истина становится противогазом.
Истину ли ищет первый? Нет, он ищет чужие головы. Зачем? Чтобы возвыситься.
Впрочем, и то, что пишу я о намерениях этих двух людей, никак не истина.
Но зачем бы, в самом деле, мог понадобиться истине второй из этих людей? Чтобы проверить её на точность. А первый? Чтобы проверить её на всеохватность.
Воистину, не так давно закончились времена, когда жалел Заратустра о том, что не сочетаются эти качества в полной мере. Но они закончились. И теперь я всякий раз спрашиваю себя: “зачем?” — и выбираю должную пропорцию точности и всеохватности.
Так, путешествуя между гордой частицей и мудрой волной, рождает Заратустра своё знание. Не это ли означают собой и мои животные, орёл и змея?!
И теперь, после заданных к ней вопросов, что есть истина, как не ответ? И, как ответ, зависит она от выбора языка.
Изучая ответные движения, всё более и более тонкие миры познавал Заратустра. И вот однажды заглянул он в микроскоп.
Диковинное животное предстало взору Заратустры. Любые формы принимало оно и бесконечно гибким было оно. И в этом танце форм не знало существо, движет ли оно ложноножками или истинноножками, ибо главное в танце — движение.
И если ты хочешь, чтобы твой язык был танцующим, не знай об истине и лжи. Ибо главное в танце — движение. Тогда лучшие из фигур опишет язык твой, танцуя.
