В середине весны он вскопал огород и посадил картошку. А потом, вспомнив вдруг о связках журналов и книг, нашел на задах лестницу (дробыну по-местному) и полез на чердак.
Лампочка не горела. С трудом различая при тусклом свете из открытой чердачной дверцы очертания предметов, Семен пошел вперед, туда, где должны были лежать книги. Но совершенно неожиданно и весьма чувствительно ударился коленной чашечкой о большущий сундук. Тихо выматерившись, он стал растирать больное место — и тут его осенило.
Открыть сундук, выбросить из него ворох старой одежды не составило труда и заняло пару минут. Необычно взволнованный, Семен быстро докопался до дна.
Замшевый сверток был на прежнем месте.
Семен спустился вниз со свертком под мышкой, свалил лестницу набок и пошел в дом.
Увидев себя в зеркале, висевшем в прихожей, наш герой невольно ухмыльнулся. Вид его, в паутине и пыли, был комичным и даже несколько страшноватым. Но нетерпение подстегивало. Не отряхнувшись, Семен зашел в кабинет, быстро развязал бечевку… Плащ был точно таким, каким запомнился ему тридцать лет назад. И — ни пылинки на нем почему-то. Удивившись и устыдившись, Семен разложил крылатку на диване, полюбовался ею, пошел в сени и долго обмахивал свою одежду новеньким веником, а потом чистился щеткой.
Вымыв руки и лицо, он снова посмотрелся в зеркало. «Не побриться ли?» — мелькнула мысль. Но это уже был явный перебор. Не на свиданье ведь торопишься…
Вернувшись в кабинет, Семен Орестович решительно надел плащ и застегнул пряжку — плащ сидел, как влитой. Он хотел посмотреться в зеркало, но вдруг заметил свое отражение в темнеющих стеклах окна. Необычное чувство охватило Семена Орестовича. Описать его он бы не смог, — сперва стоило проанализировать. Но эйфория мешала мысли.
Темный силуэт со смутно различимыми чертами в оконном стекле напомнил Семену статую Октавиана Августа с Капитолия. Он поднял руку в похожем жесте, набрал воздуху, произнес с выражением: «Римляне! Сограждане! Друзья!» — и неважно, что цитировал Семен Орестович, наверное, вовсе не первого императора, а его непримиримого врага Цицерона, да и обращался совсем не к свободным гражданам великого города, а к кладбищенским камням… Потом он плавно повел рукой (наверное, о таком жесте мечтал Остап Бендер, зачитывая Корейко его «Дело») в направлении самого большого памятника, который был виден из окна. Того самого, из цельного мрамора, с поэтичной на куличевский вкус эпитафией: «Как много взяла моего ты с собою, как много навеки оставила мне своего».
