Она по-прежнему была уверена, что все сделала правильно. Ответить на его «не хочу ребенка» согласием — это было для нее непредставимо. Но несмотря на сознание своей правоты, тоска впилась в ее сердце так сильно, что ей стало невыносимо жить. Да, именно тоска впилась; Мадина просто физически понимала теперь точность этих истертых слов.
Она была уверена, что ее решение родить было правильным, но вместе с тем само существование ребенка казалось ей каким-то нереальным. Может, потому, что он еще не шевелился в ней и не обнаруживал себя ничем, кроме тошноты, да и то не слишком сильной.
— На четвертом месяце уже может зашевелиться, — говорила мама. — Я отлично помню, как ты зашевелилась. Я открытый урок давала по «Евгению Онегину». И когда детям вслух читала: «Он верил, что душа родная соединиться с ним должна», тогда и почувствовала. Ты тоненько так, нежно в животе у меня вздрогнула, как будто всплеснулась, и опять затихла. Дальше, наверное, захотела стихи слушать, — улыбалась она. — Ты с самого начала была книжная девочка.
Оттого, что никакой отдельной от себя жизни Мадина в себе не чувствовала, не было у нее и ощущения, что она чего-то ожидает. Была просто ровная, мерная, однообразная жизнь, и единственное, что она про свою жизнь понимала, — это то, что ее жизнь лишена смысла.
«Но ведь не казалось же мне раньше так? — с недоумением думала она иногда. — Я же всегда так жила — мерно, ровно. И событий особенных в моей жизни не было. Да что там особенных, вообще никаких событий не было! Но ведь я этого даже не замечала. Почему же теперь всё… вот так?»
Но что толку было задавать себе вопросы, на которые не существовало ответов? Точнее, ответ существовал, и это был один-единственный ответ, но его она от себя гнала.
Мадина никогда не просыпалась в предутренний час. Она лишь понаслышке знала, что это время считается тревожным, опасным, трепетным. Сон у нее всегда был крепкий, в экстренных службах она не работала, и никаких причин для неурочного пробуждения у нее не бывало.
И поэтому когда она впервые в жизни проснулась в половине четвертого утра, то даже не сразу поняла, который час. В окне за незадернутыми шторами стояла тьма. Но такая же тьма могла быть в марте и в семь часов утра, и даже в восемь. К тому же и погода всю неделю была пасмурная.
Присмотревшись, Мадина все-таки разобрала, что стрелки на светлом циферблате настенных часов показывают непривычно раннее время. И, наверное, именно с этим была связана тревога, которая почему-то нарастала в ней. К тому же у нее кружилась голова, хотя она просто лежала в кровати. Чтобы унять головокружение, Мадина села, опустив ноги на пол.
