Перспектив у нас не было никаких, мы уже не мечтали перевести дело в романтическую плоскость, а только втайне надеялись выпутаться из этой истории без серьезных увечий.
Занятия наши были просты и увлекательны. Мы кормили голубей. Когда на площадку перед памятником садилась стая голубей, становилось темно. В стае был вожак, хромой облезлый голубь с бельмом на глазу, похожий на спившегося пирата. Он подскакивал к скамейке и приветствовал нас хриплым голосом:
– Ну что, дрррузья мои, потокуем?
Мне слышалось всегда одно и то же: «Потоскуем». Любимая обожала этого голубя и кормила его белыми батонами, нежно выщипывая мякоть. Голуби жрали столько хлеба, что нам не хватало зарплаты. Если бы не вино, мы бы могли сносно прокормить стаю, но не пить было нельзя, и голуби часто оставались полуголодными, злыми и настроенными слишком уж революционно. Порой они выстраивались в каре вокруг памятника Пржевальскому и громко скандировали:
– Хлеба и зрелищ! Хлеба и зрелищ!
Наглядный пример неверного применения лозунга, потому что по существу не было только хлеба, а зрелищ было хоть отбавляй.
Самым главным зрелищем была любимая.
Как она сидела на скамейке! Как она курила! Как она моргала! Как она прерывисто дышала всею грудью, обсуждая сложность! Как она пила вино из горлышка с залихватским видом! Как она смеялась!
Она вообще была изумительно хороша.
Я завидовал бронзовому Бенджи, его спартанской выдержке. Только он мог спокойно смотреть на мою любимую семьдесят часов подряд. Мне не удавалось и пяти минут. Я начинал обнимать ее, говорить глупости на ухо, целовать это ухо, производя массу посторонних движений. Когда вдалеке проходили ее или мои знакомые, голуби прикрывали нас своими крыльями. Становилось темно и таинственно. В полумраке под сизыми крыльями мы поспешно раздевались и тут же забывали все сложности. Мы любили друг друга поспешно и остро, пока вожак стаи, этот старый циник, ни крича нам «Брек!»
Голуби складывали крылья, становилось светло. Пржевальский демонстративно отворачивался. До того, как стать бронзовым, он был дворянином и имел строгие понятия о нравственности.
А Бенджи было хоть бы что!
Эх, Бенджи! Где моя любимая, как поется в одной песенке? Каким азиатским ветром, в какую пустыню умчало ее со всеми сложностями? Хотя вот же она, рядом, по-прежнему сидит через стол от меня и что-то чертит на миллиметровке. Расстояние между нами, как от Марса до Венеры. Двести семьдесят миллионов километров.
