Бабушка говорит:
— Вражеским? Это наши друзья, братья. Они скоро придут.
Однажды мы гуляем по улице во время налета. Какой-то человек в ужасе бросается к нам:
— Вам нельзя оставаться на улице во время налета.
Он тянет нас за руку к двери:
— Идите внутрь.
— Мы не хотим.
— Это убежище. Там вы будете в безопасности.
Он открывает дверь и толкает нас вперед. В погребе полно людей. Стоит полная тишина. Женщины прижимают к себе детей.
Вдруг где-то разрываются бомбы. Взрывы раздаются все ближе. Человек, который привел нас в подвал, бросается к куче угля и пробует в нее зарыться.
Несколько женщин презрительно смеются. Пожилая женщина говорит:
— У него нервы не в порядке. Поэтому ему дали отпуск.
Вдруг нам становится трудно дышать. Мы открываем дверь погреба; высокая толстая женщина отталкивает нас, загораживает дверь. Она кричит:
— Вы с ума сошли? Сейчас нельзя выходить. Мы говорим:
— Люди в подвалах всегда умирают. Мы хотим выйти.
Толстая женщина загораживает дверь. Она показывает нам свою нарукавную повязку Гражданской обороны.
— Я здесь командую! Вы никуда не уйдете!
Тогда мы кусаем ее толстые руки, бьем по ногам. Она кричит, пытается ударить нас. Люди смеются. Наконец, вся красная от гнева и стыда, она говорит:
— Идите! Убирайтесь отсюда! Невелика потеря!
На улице мы переводим дух. В первый раз нам было страшно.
С неба продолжают падать бомбы.
Мы приходим в дом кюре за чистым бельем. Вместе со служанкой мы сидим на кухне и едим тартинки. С улицы доносятся крики. Мы кладем тартинки на стол и выходим. Все стоят у дверей своих домов и смотрят в сторону вокзала. Прибегают возбужденные дети, они кричат:
— Идут! Идут!
Из- за поворота улицы появляется военный джип с иностранными офицерами. Джип едет медленно, за ним идут солдаты с винтовками наперевес. За ними что-то похожее на стадо людей. Такие же дети, как мы. Такие же женщины, как наша Мать. Такие же старики, как сапожник.
Их двести или триста, и они окружены солдатами. Некоторые женщины несут маленьких детей — на спине, на плечах, или прижимают к груди. Одна из женщин падает; чьи-то руки подхватывают ребенка и мать; их несут, потому что солдат уже прицелился в них из винтовки.
Никто не разговаривает, никто не плачет; все смотрят в землю. Только слышен стук подков на солдатских сапогах.
Прямо к нам из толпы высовывается худая рука с грязной протянутой ладонью, и чей-то голос просит:
— Хлеба.
Служанка, улыбаясь, делает вид, что сейчас отдаст свою тартинку; она подносит ее к руке, а потом, с громким смехом, снова поднимает ко рту, откусывает и говорит:
