Она перестала ходить, обернулась к отцу и положила ему руки на плечи.
– Не правда ли, папа, – сказала она ему с трогательной мольбой, – ты не будешь меня мучить, как другие? Ты дашь своей «снежинке» кружиться, как она хочет? В мои лета я сама могу выбрать себе дорогу.
Он ласково погладил прижимающуюся к его груди темнокудрую головку.
– Нет, я не принуждаю тебя, Гретхен, – ответил он с тронувшей ее до глубины души нежностью.
– Решено! – воскликнула она, крепко пожав ему руку, как настоящий товарищ. – Теперь я покойна, папа. Однако пойду принесу тебе стакан холодной воды – у тебя все больше горит лицо.
Он остановил ее, сказав, что выпьет лекарство против головокружения, которое в последнее время бывает у него почти ежедневно, и, поцеловав Грету в лоб горячими губами, вышел из комнаты.
Стало очень холодно, но тетя Софи погасила огонь в печи и поставила на стол кипящий самовар, чтобы нагреть комнату, так как сегодня топить было опасно – каждая искра в трубе из-за бури могла наделать бед.
Сегодня не ужинали все вместе, как всегда. Коммерции советник отказался от ужина и остался наверху, Рейнгольд, все еще расстроенный из-за разрушения пакгауза, выпил в мрачном молчании чашку чая и ушел в свою комнату.
В двенадцатом часу ночи дверь общей комнаты отворилась и на пороге появилась Бэрбэ. Бледная и вся, трясясь от ужаса, она подняла к потолку указательный палец:
– Там, наверху, в коридоре, кто-то ходит и стучит сапогами, а в промежутках колотит в стену, словно его заперли и он хочет выйти на свободу, – прошептала она, стуча зубами, и исчезла, неслышно затворив за собой дверь, а тетя Софи встала, не говоря ни слова, с дивана, зажгла фонарь и вышла из комнаты в сопровождении Маргариты.
Тетя Софи поспешно отнесла лампу, из которой высоко поднималось гонимое ветром пламя, на передний, защищенный от ветра буфет, а Маргарита, высоко подняв фонарь, вышла в коридор.
Буря выбила в конце его стекло и веяла прямо с неба своим ледяным дыханием, стуча оторванной рамой и налетая на прислоненные к стенам портреты, из которых уже часть лежала на полу – это и были те стуки, которые слышала Бэрбэ. Но окно было так мало, что через его узкий четырехугольник не мог бы ворваться такой сильный вихрь, который яростно налетал на девушку и шумел в коридоре и галерее.
Маргарита с трудом шла далее и вдруг отпрянула назад, подойдя к лесенке, ведущей вниз, на чердак пакгауза: это был всегда темный угол, куда никто не заходил, но теперь через обнаженные стропила крыши пакгауза просвечивало небо, никогда не отворявшаяся дверь была распахнута и едва держалась на петлях, а в ней, борясь с ветром, стоял ее отец.
