– Очень благодарен, милая мама! Ешь их сама. Я не хочу тебя лишать того, что ты так любишь, – это было прислано тебе одной.
С этими словами он вышел из комнаты.
– Он обижен, что внимание оказано не прямо ему, – прошептала советница на ухо внучке, взяв очки и вновь садясь за работу. – Боже, да разве может, разве смеет Элоиза, действовать так открыто. Да, дитя, ты сама скоро испытаешь, что такое ревность! – прибавила она шутливо, поддразнивая ее, и возвращаясь к теме прерванного посланием разговора. Ей хотелось выудить у внучки признание насчет письма Виллингена.
Маргарита сожгла его еще вчера вечером и отправила отказ, но не проронила об этом ни слова. Она отвечала с дипломатической кротостью, внутренне возмущаясь, что старая дама так громко и непринужденно произносила имя отвергнутого жениха, как будто он принадлежал уже к их семейству. Это ее тем более оскорбляло, что неплотно притворенная дверь в соседнюю комнату все шире и шире приоткрывалась и тот, кто там был, мог слышать от слова до слова ее неосторожную болтовню.
Бабушка, правда, сидела спиной к двери и не могла знать, что она открыта, пока шум в соседней комнате не привлек ее внимания и не заставил обернуться с удивлением.
– Тебе что-нибудь нужно, Герберт? – крикнула она ему.
– Ничего, мама! Позволь только не затворять двери, у меня сегодня так натопили в комнате.
Советница тихонько рассмеялась и покачала головой.
– Он думает, что мы говорим об Элоизе, а это, разумеется, для него лучшая музыка, – прошептала она внучке и сейчас же начала говорить о Принценгофе и его обитательницах.
Вскоре начало темнеть. Работа была свернута и отложена, вместе с тем прекратились и преувеличенные рассказы бабушки. Маргарита вздохнула свободно и поспешно с ней распрощалась.
Ей не надо было откланиваться, обращаясь в соседнюю комнату, так как дверь давно была тихо притворена изнутри.
Сходя с лестницы, Маргарита увидела стоящего у окна отца. Буря налетала на его широкую грудь, трепала густые волнистые волосы.
– Сойдешь ли ты! – кричал он, стараясь заглушить шум бури и махая рукой во двор.
Дочь подошла к нему, он вздрогнул и быстро повернул к ней свое взволнованное лицо.
– Сумасшедший мальчик хочет сломать себе шею, – сказал он сдавленным голосом, показывая на открытую галерею пакгауза.
Там на деревянной балюстраде стоял маленький Макс. Обвив рукой один из деревянных столбов, которые поддерживали далеко выступающую вперед крышу, он делал другой рукой выразительные жесты, подставляя ее бурному ветру, и пел; в этом пении не было определенной мелодии, он издавал отдельные звуки, которые росли, пока не замирали, заглушённые ветром; казалось, он хотел помериться силой своих маленьких легких с дыханием бури. Это и были те звуки органа, которые раздавались на лестнице.
