– Черт его побери, он всадил свой мяч в самую девятку, – сказал я с энтузиазмом футбольного болельщика, но этот энтузиазм не встретил понимания ни у Мерримена, продолжавшего свое обследование потолка, ни у Уолдона, сжавшего свои челюсти с такой мрачной решимостью, что возникло сомнение, заговорит ли он когда-нибудь в будущем.
И что мы предоставили русским вербовщикам именно то, что они искали и так редко находили в прошлом, продолжал я, – классического, словно с плаката, англичанина, научного работника, сбившегося с пути истинного представителя золотой молодежи, богоискателя, симпатизирующего какой-то политической партии, но формально не вступающего в нее, неукорененного, незрелого, неустойчивого, политически всеядного, хитроватого и, когда надо, вороватого…
– И вы сделали ему предложение, – прервала меня Марджори Пью, ухитрившись произнести это тоном, словно я подобрал Ларри в общественном туалете.
Я рассмеялся. Мой смех раздражал ее, и я не спешил успокаиваться.
– Господи, конечно, не раньше чем через несколько месяцев. Сперва нам надо было пройти с этим предложением по всем инстанциям. Многие из обитателей Верхнего Этажа говорили, что у него плохо с дисциплиной. Его школьные отметки были ужасны, а университетские и того хуже. Все считали его блестящим, но и что с того? Могу я сделать одно замечание?
– Пожалуйста.
– Вербовка Ларри была групповой операцией. Когда он согласился принять пострижение, глава моей секции решил, что шефствовать над ним должен я. При том условии, что я буду подавать начальству доклад до и после каждой встречи с Ларри.
– А почему он согласился принять пострижение, как вы выразились?
Ее вопрос вызвал у меня чувство глубокой усталости. Если вы не понимаете этого сейчас, хотелось мне сказать ей, вы не поймете этого никогда. Потому что он был независим. Потому что он был боец. Потому что так велел ему Бог, и потому что он не верил в Бога. Потому что у него было похмелье. Или не было. Потому что темная сторона его души тоже хотела к свету. Потому что он был Ларри, а я Тим. Потому что потому.
– Он видел в этом вызов, я думаю, – ответил я, – Быть и самим собой, и чем-то еще. Ему нравилась идея свободного слуги. Она соответствовала его чувству долга.
– Идея чего?
Его голова была слегка забита немецким. Frei sein ist Knecht. Быть свободным – значит быть вассалом.
– И это все?
– Что все?
– Это полный перечень его мотивов или были более практические соображения?
