А потом явились полицейские власти и стали допытываться, есть ли у него разрешение, а городские врачи стали допытываться, получил ли он медицинское образование, а потом и священники стали допытываться, угодное ли Богу дело он творит. Последним он для простоты ответил утвердительно. «Чьим именем творишь ты свое врачевание?» — вопросили они тогда, взирая на него с высоты своего тысячелетнего пастырского авторитета. «Во имя Божие», — ответил он, измученный и отчаявшийся. Тогда его отвели в церковь и принудили стоять там от полудня до вечера, подводя к нему больных, чтобы он коснулся их руками; ему хотелось крикнуть, что это смехотворная ошибка, что они его не поняли, но у него не хватило духу. Они представили его как венецианского монаха, сказав, что вода, которую он намагнетизировал, из Иордана и те, кто подставит себя под ее струю, излечатся и причастятся Крови Христовой. А он стоял там и на все соглашался и под конец решил, что разница не так уж велика, хоть и сознавал, что это двойное предательство.
Два дня спустя он покинул город.
Это все священники виноваты, обычно думал он. Это они надоумили его врачевать животных, поглаживать брюхо больных коров и вечно твердить о Святом Духе, о воде из Генисаретского озера и о Божественной силе, они надоумили его заниматься выгодным и хорошо оплачиваемым врачеванием животных — знахарство приносило ему быстрые деньги, но оно же вынуждало его не оставаться долее трех дней на одном месте, чтобы успеть унести ноги до того, как околеет свинья, которую разнесло, а разъяренный крестьянин смекнет, что его надули и он лишился и свиньи, и денег. Свиньи, думал Мейснер. Двуногие свиньи.
О каком бы то ни было процессе в Нюрнберге он никогда не упоминал ни в письмах, ни в разговорах.
Стало быть, скорее всего, этот процесс — чистейшая выдумка.
Каждый предмет окружен пленкой, часто думал он. Эта пленка и есть застой. Сила прорывает пленку и придает предметам движение, а движение есть и в нашем флюиде. Я называю это флюидом.
Я обладаю силой, думал он и пытался ощутить, что кроется за словом «сила». Когда сила при мне, и я чувствую, что они в моей власти, сила вдруг подчиняет меня себе и все рушится.
В этом вся трудность, думал он. В том, чтобы как можно дольше не сознавать свою силу.
Ткач уже не обращался к Мейснеру на «ты».
— Вам надо было стать священником, — говорил Ткач. — Вы стали бы большим человеком.
Разговор происходил в карете. Они мчались стрелой. Лес убегал назад, расступались и снова сближались склоны долин.
