Сколько времени прошло? Встать не мог, боялся, что пол выскочит из-под ног и я вылечу в небо. Лежал, раскинув руки, распятый на старых досках. А вокруг шумел вечерний лес и качались макушки, подсвеченные закатом.
Красивое, торжественное это было зрелище.
И тогда я заплакал. От страха, от обиды – разревелся как младенец. Потому что земля внизу лежала как вода на дне колодца: темная, далекая. Потому что никто не знает, где я, и никто мне не поможет. Что лес вокруг далек и красив, и если разобьюсь, он останется таким же красивым и далеким.
Я лежал на досках и ревел, вцепившись в железо. А башня тихо гудела на ветру, который путался в переборках.
А потом успокоился: так же внезапно. Успокоился и встал на ноги. Посмотрел вокруг – на лес, небо. Вытер рукавом слезы и сплюнул на ветер. Глянул вниз, где узкая спичечная лестница терялась в сумерках.
И стал спускаться на землю.
…Дома на столе стоял компот. Я взялся за ручку, но чашка выскочила. Шарик изюма покатился по доске и пропал за плитой. Я получил затрещину и спрятался в туалет.
Руки дрожали и на следующий день, когда мы писали диктант. И я снова получил нагоняй, теперь за почерк. Они дрожали и пахли сталью еще пару дней. И никаким мылом я не мог вытравить этот запах.
О своем подвиге я никому не рассказывал. Зачем? И потом все равно бы мне никто не поверил. По вечерам мы по-прежнему висели, как орехи, на башне и рассказывали небылицы.
А по небу летела смотровая площадка.
С тех пор я много куда поднимался. На крыши и колокольни, строительные краны и средневековые соборы. Но перебирая в памяти восхождения, я вижу не шпили, а пожарную каланчу, которая одиноко торчит в моем детстве.
15.
Корабль шел вдоль азиатской стороны Босфора. Мы возвращались – и розовый закат, иссеченный перьями минаретов, вставал над Стамбулом.
Мимо проплывала кустистая набережная и мальчишки, выжидая, когда мы поравняемся, прыгали в воду.
Берег был усеян дачными домиками. Небольшие деревянные усадьбы с резными верандами висели над водой. Часто лесенка из дома вела прямо на сходни, где колыхалась лодка. На поручнях стояли цветочные горшки, висели амулеты. Белье сушилось.
Это были последние отголоски старого Стамбула – когда люди плавали на работу в город через Босфор, а жили тут, в деревне; в Азии.
Иногда на берегу попадались выгоревшие усадьбы. «Очинь-очинь старые дома» – перехватывал мой взгляд Мехмед. «Никто не живет. Но охраняет государство. Нельзя сносить! памятник деревянного зодчества».
