Боже мой, с ее-то нарядами, с ее хорошей едой… что-то все же мучает душонку? Может быть, девочка не так уж безнадежна?
– Спать и уснуть… и видеть сны? Какие сны мне в смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят… вот в чем вопрос…
Извините, Шекспир, – глядя пристально на нее, пробормотал Углев. В нем была эта смешная привычка, как и у Эммы Калачевской, цитировать к месту и не к месту. Но сейчас он, право же, растерялся.
– Нет-нет, Ксения. Надо жить! Надо себя поднимать за волосы, как
Мюнхгаузен из болота. – И долго еще говорил ей, что важно читать именно русскую литературу именно в ее возрасте, здесь, вдали от хороших университетов и библиотек… – Вот еще кусочек.
“Но все же смерть оставалась смертью, и я уже знал и даже порой со страхом чувствовал, что на земле все должны умереть – вообще, еще очень не скоро, но, в частности, в любое время, особенно же накануне
Великого поста. У нас в доме поздним вечером все вдруг делались тогда кроткими, смиренно кланялись друг другу, прося друг у друга прощения, как бы разлучались друг с другом, думая и боясь, как бы и впрямь не оказалась эта ночь нашей последней ночью на земле. Думал так и я и всегда ложился в постель с тяжелым сердцем перед могущим быть в эту роковую ночь Страшным судом, каким-то грозным “вторым пришествием” и, что хуже всего, “восстанием всех мертвых”. А потом начинался Великий пост – целых шесть недель отказа от жизни, от всех ее радостей. А там – Страстная неделя, когда умирал даже Сам Спаситель…”
Школьница внимательно слушала, расширив глаза, как ее мать перед тем, как начать врать. Но девочке-то зачем и о чем врать? Видимо, ей вправду интересно. В маленьком камине возле их ног трудно горели сырые, зимою купленные березовые поленья, они шипели, чадили – сгорала, треща, береста, и лишь комья газет, во множестве засовываемые меж дров, поднимали гулкое пламя и постепенно прогревали дрова, и наконец они схватывались по ребрам желтым пламенем. Истинного чуда надо было дождаться, когда уже угли дышат, шают, как говорят в Сибири, этого слова, кстати, у Бунина нет.
Углев для юной гостьи вспомнил стихи Фета:
Прозвенело над ясной рекою,
Прогремело в померкшем логу,
Прокатилось над рощей немою,
Засветилось на том берегу…
О чем эти стихи? Что прокатилось, что прозвенело? Ксения не знала, что сказать, как-то жалко, жалостно смотрела в лицо учителю, ей хотелось быть умной, хотелось нравиться ему, но она догадывалась, что она неинтересна, знаний мало, язык косен, и личико у нее то бледнело, то горело, и по мере чтения бунинской прозы она была близка, кажется, к обмороку. Или ему, старому человеку, так лишь показалось, а личико ее просто горело от молодости, да на нем играл отсвет пламени из камина. Когда там огонь пригасал, Ксения выглядела удрученной.
