Ах, сынок! Облупленный на солнце, скуластый, с идиотскими усиками, скорее китайскими хвостиками, нежели бравыми усами, отработав на воде навигацию, сын был призван в армию (скрыл, дурачок, что сердце шалит!), попал на Дальний Восток, но не на морфлот – сторожил какие-то списанные ракеты. Вернувшись, написал заявление с просьбой принять на службу в милицию, непременно в ОМОН, куда его и взяли с ходу, поскольку парень хороший, сразу видно: не из колонии просится… во-вторых, фамилия Углев в городке у всех на слуху. Послужив до весны, ничего не сказав отцу и матери, напросился в группу МВД, направляющуюся в командировку в Чечню. Отчаяние его гнало в огонь?
Или уже вошедшая в кровь привычка пытать себя на крепость? Его подруга Нонна к тому времени замуж вышла, и вовсе не за моряка, а за нового русского – торгаша с вокзала, и теперь с белобрысой дочкой в коляске по двору гуляет. Но все равно она должна, конечно, пожалеть…
“Пускай она поплачет. Ей ничего не значит”, – написал такого же возраста, как Саша, русский юноша-гений.
Возможно, из Саши мог бы выйти хороший художник. Он в пору службы в
ОМОНе нарисовал две иконы, одну из них, не очень ладную, отдал матери, а другую занес в Воскресенскую церковь и там, завернутую в газету, как бы забыл, оставил в углу. Староста церкви, найдя ее, красивую, свежую (изображена Богоматерь с младенцем на руках), показал епископу, а тот, освятив, повелел ее вывесить на иконостасе.
Был среди старушек слух, что сие чудо – невесть откуда взявшаяся икона – была ниспослана нашей бедной церкви самой матерью Иисуса
Христа. Кто-то вспомнил, что в те дни была снежная буря с грозой… такое случается неспроста…
Сын умел играть на гармошке и на гитаре, забавно пел частушки, пропуская – мыча – скабрезные строки, ловок был в стрельбе, но телом крупноват, не в отца и мать, и Валентин Петрович страшно боялся, что его на черной войне пристрелят. Но, к счастью, кавказская пуля его миновала. Сашка прислал два письма. В первом: доехал, тут тепло, дивный край, как писали поэты XIX века. Кипарисы и виноград. И мелкие речушки с форелью. Письмо веселое, правда, сбоку приписал страшноватый стишок:
Здесь все одно: июнь, апрель…
Лишь только спирт: буль-буль…
Дома пятнисты, как форель,
От бестолковых пуль.
А второе письмо отослал, видимо, перед самой отправкой домой (их передержали месяц, вот письмо и пришло): трусы мы, папа… дерьмо… подставили целую группу… практически мы повинны в ее уничтожении… приеду – расскажу. Странно, что такое откровенное послание дошло, где же цензура? Впрочем, нынче бардак. И вот ждал отец сына, ждал, а группа сиречьского ОМОНа приехала без него. Оркестр отыграл, все из вагона вышли, а его нет. Валентин Петрович пробежал по вагону: может, с девкой какой базарит? Но нету его, нет нигде. Бросился к старшему. Щекастый майор с белой слизью в уголках рта, делая вид, что дым сигареты ему ест глаза, отворачиваясь, пробормотал, что парень выпал из вагона. Что заметили поздно, поезд не остановили.
