– Молодец, енто по-нашему, – кивнул Игнатьев, и все общество согласно закивало. – А вот как насчет инвестиций?
– Чего? – усмехнулся Шульц.
– А ты не чёкай, не чёкай, – продолжил секретарь, – я ж это к примеру, так, разговариваю с тобой. Мы ж тебе как-никак вторая родина.
– Ну-ну, – кивнул Генрих: мол, продолжай.
Отец Шульца, Вальтер, был сыном немецкого коммуниста, которому в тридцатые вместе с семьей пришлось перебраться из фашистской
Германии в Советскую Россию. Естественно, что во время войны его, то есть Теодора Шульца, арестовали, равно как и мать, с той лишь разницей, что после войны мать все-таки вернулась и нашла своих детей, распиханных по советским детским домам. Но в Германию Шульцы не стали возвращаться даже после открытия железного занавеса. Не потому, что Россия стала им второй родиной. Просто, как сказала бабушка Генриха, Карина, нет у человека родины. Живи там, где можешь жить, а если жить не дают – уезжай. А если не дают уехать, так нечего и о родине рассуждать.
– Так я это чё, – ничуть не смутившись, продолжил Игнатьев, – ты же у нас тут вроде как живешь, так, может, организовал бы автобус рейсовый, что ли, до Гуляева-то. Опять же, может, еще чего.
Магазинчик там недорогой, то да сё…
– Понятно. – Шульц направился к двери. – Поглядим, может, и придумаем чего.
– Погляди, погляди, – согласился Игнатьев, и общество постепенно начало расползаться по избам.
Василий умер через два дня после того, как отправил девочку на плоту в море. Провизии он выделил ей на полторы недели, крепко-накрепко привязал плот к радиобую, дал в дорогу ватник и непромокаемую пленку, подстрогал весло, чтобы удобнее было грести, – и девочка поплыла. В утреннем тумане, тянущемся с моря, тревожное моргание радиобуя быстро растаяло, и в тот же миг Чокморов забыл о существовании и Геры, и хитроумного аппарата.
Он вернулся в избу и сел за стол.
“То, что я пропускаю через себя, в конце концов я оставлю за своей спиной, – начал писать старик, – но неминуемо во мне остается часть того, что через меня прошло. Моя кожа пахнет землей, а волосы – луной, и сердце пахнет ягелем…”
Дальше не писалось. Василий сидел за столом и смотрел через маленькое грязное оконце на море. “В конце концов, – думал он, -
Коля долго сокрушался, что я никогда не видел моря, а оказалось, что не нужно было никуда ездить, оно само пришло ко мне”.
Все оставшееся ему земное время Чокморов так и просидел перед окном, глядя на черные воды неведомого моря. Его нашли сидящим за столом и смотрящим в окно на волны, бьющиеся о курумник Вогульской сопки, через неделю, когда прилетели с новым радиобуем. Глаза старика были открыты.
