Я повторяю, он сокрушен полным отсутствием слуха и недоволен, качает головой.
– Нет, вы действительно еврей?
– Ну, конечно,- отвечаю я.
– И бар-мицва у вас был?
– Был,- неожиданно для себя вру, и тут он становится подозрителен, важен и придирчив.
– И на вас возлагали тфилин?
– Возлагали,- продолжаю лгать зачем-то.
И тогда он прикасается мягкими, безвольными руками ко лбу моему и левому плечу.
– Вот сюда и сюда?
– Да,- отвечаю я и вдруг понимаю, что, если позволю еще хоть в чем-то обмануть этого доброжелательного человека, Бог поразит меня здесь, на месте, прямо посреди двора.
– Но я не обрезан,- говорю я.
Черт меня дернул! Что тут началось! Сначала он вскрикнул, отшатнулся, хотел бежать куда-то, сзывать всех остальных евреев, чтобы взглянули на меня, необрезанного, затем решил действовать сам.
– Какой же вы еврей? Я сделаю вам обрезание сегодня же, сейчас.
– Сегодня не могу. Сегодня у меня концерт.
Он снова подозрительно задумался и помрачнел.
– Так вы музыкант?
– Да.
– И вы из Праги?
– Ну да. Я виолончелист.
Он отстранился и сделал шаг в сторону.
Я почувствовал, что чем-то огорчил его, и поспешил успокоить:
– Я приду завтра.
– Не надо,- сказал он.- Завтра не надо. И вообще вам не стоит торопиться с этим.
Он повернулся и пошел к лесенке, ведущей в дом, но, не доходя, остановился:
– Скажите… только один вопрос… вы не встречали там, в Праге…
Он назвал известную фамилию, я очень любил этого человека, он даже умереть ухитрился как-то весело, по-живому, но только собирался ответить, как хасид подхватил полы лапсердака, преодолел лестницу одним прыжком и скрылся.
Чудак! Чего он испугался? Мне было что рассказать забавное о смерти его отца.
