Так пели они. Мои первые европевцы. Уже не белые от загара, безо всякого бремени в стременах, они пели песни о переменах, о других временах. И тут к ним прибился девичий голос, тонкий волос, железный полоз, полный колос, мария каллас – звука такой частоты и масти, или такой чистоты и мести, я не слышал уже давно. В молчании, обложившем вверху сопрано, в молчании, не в тишине, заметь (танец топота продолжался по периметру пенья), я услышал древний хорал войны – интерлюдию бивуака или влажную жуть – “уважуху” нар, тяжелые хрипы работающих мужчин. По такому грунту несложно шить, выводить рисунок простых мелодий, и сопрано путается в словах, жмурится, плачет.
Доски пола вверху – трещат, осыпают голову мне щепою, осталось мало, кругом враги, потому что на их стороне Европа, потому что сволочи, усташи, потому что сербам хотелось моря, рифма – жопа, на теле – вши. Подо мною крутятся огурцы, и я хромающим русским метром думаю, мол, молодцы-хорьки, умеют жить, воевать не с бабой, не то что соколы сербы псы с немытым тупоконечным срамом, падкие, як басурман во тьме, до манаток и маток.
1992
С утра оказалось, что я ошибся. Под самое утро беднягу Бато с его женским горлом и драным задом хорваты воткнули ко мне в подвал, и еще три дня я выхаживал педераста, пока деревню не взял Аркан на своих двоих полосатых тиграх.
Бато Дражич предстал пред ним в шевиотовой гимнастерке без рода племени чина войск, худой, побитый, больной настолько, что сливался бы с зеленью униформы, если бы не конопатый нос и рыжая прядка над вспухшим глазом. Руки его покрывали пыпры, а синяя рыба тату свернулась янем вокруг пупа.
– Aloha, L’ova!
– Zdravo, Arkan! Hvala ti, dragi moj, puno ti hvala.
– Ma nema za?to. Jeli ovaj zajebant sa tobom?
– Ho?e da ga vozim do Beograd, samo ako ga ne?e?.
– Dosta mi je ovih cura, brate. Evo uzmi pljuge.
И тут я понял, что не курю.
1992
Свободной машины в деревне не было, и мы устроились на подводе. За счет жигулиных своих рессор она была мягче любой обычной, но шепот смятой травы обочин да причмокивание кобыл мне напомнили о былом, как уже когда-то на шхуне – деду, жизнь разматывалась назад, повторяясь на поворотах.
Вновь, обложен соломой весь, как хрустальная пара бокалов, мы катились, ища границ, под упрямой рукою Аркана, только львом (с обоих размеров “л”) был теперь, безусловно, я, а рядом сопливый лежал слабак, и смерть звенела над нами тихо, так, что слышно ее сейчас, извините, отвечу.
