Вчера вернулся домой “Гастелло”, и у Сереги в дому гуляли, мать его раньше была при камбузе, но списали за аморалку – спьяну ржали, что замаралась.
Как и сейчас перед самой дракой, мысль гуляет повдоль буфета, спотыкается на деталях, разбегается в завитках. Вот они разделились по двое, в центр вышел еще один, я запомнил их шаркающие походки, я и сам так умею: ровненько, плечи выпрямив, от бедра. Слева слышится полусвист, полувсплеск – это, выдернут из холщовых, медной бляхой взлетел ремень. Вынимайте трофей, близнявые! Расстояние сокращалось.
Братец выступил шагом влево, отодвинув меня локтем, на его плече колыхалась кошка. Некий тусклый просвет улыбок так и замер на нападавших. Одной рукою брат сдернул кису, крепко взяв ее за шкирятник, резко сунул ее под нос второгоднему сыну шлюхи. Тот отпрянул, и на фоне бледно замершего переулка белофинка знакомой метки словно вырвалась из руки. Резко, с выдохом, вниз по шкурке, нож прошел в половину лезвия, оставляя кровить по линии в опустившейся тишине.
Лева медленно сел на корточки, точно в муфту просунув пальцы в умирающего зверька. Когда он секунду спустя поднялся, зажимая в руке темнеющие, ало пахнущие потроха, то на улице не было даже ветра – только я.
1962
Лева стал королем зверей. Его сторонились, кто уважительно, кто брезгливо, но тень короткого злого страха пала и на меня. Мы все реже ходили парой – в этом не было больше такой нужды, да и брат все время искал натуру, бегал с “лейкой” по закоулкам, а взамен уступил мне с концами книги, а чуть позже – и голубятню. В ее основании он устроил себе лабораторию, темную комнату с белым тазом, и, когда я чистил свои насесты, снизу тихо взлетала ругань и ковшами лилась вода.
Иногда он рвался делиться счастьем – мутной жидкостью в серой шайке, где плескался толстый квадрат бумаги, на котором медленно проступали отпечатки чужих проступков: пьяный слесарь лежит поперек канавы, проявитель пахнет его мочою, старшекласссницы курят на задней стройке, продавщица с грузчиком сверлят гири. Фотолексика тех времен отдавала подвигом чародея – брат все время шептал про шторочки, фокус, выдержку и зерно. А мне все было тогда до лампочки, тусклой в красных разводах лака, иногда только лица казались странными, и я спрашивал изредка: “Это кто?”.
– Директор рыбосовхоза. А рядом следователь Марыкин.
– А он что?
– Брат военкома. На четверть грек.
– А что он курит?
– Еще не знаю.
Вам, выросшему в стране отвратительно не курящей, среди психологов и дантистов, адвокатов и шоуменов, где влияние местной марки тем сильнее, чем дольше помнят – это мой супермаркет, мое кафе, калифорнийская маечка, музыка из Детройта, – вам уже не успеть понять, что такое залетный лейбл, чудо-птица, чужое слово, звон невидимых колокольцев небывалого миража. Когда за маркой, как за почтовой, встают надежда, путешествие, разговоры – а если ты ее видел первым, то и нищая наша гордость, превосходство в незримой гонке, в тщетном бегстве – рывок вперед.
