И все же Эдмонде не стоит хмуриться – она и стала, в конце концов, моей заминированной любовью, последней ставкой в последней войне, моей обреченной войне со временем, теперь, когда всякий мой день и час могут вдруг стать прыжком с обрыва.
Она уверяет меня, что в старости я стал похож на Андре Моруа. В ответ я пожимаю плечами: жаль, что не на его героев. Она усмехается: не завидуй. Твоя биография увлекательней, чем участь этих несчастных каторжников, прикованных к своему столу.
Не знаю. Не дерзну им сочувствовать. Когда-то Алексей мне сказал: чтоб сделать из своей жизни каторгу, ты просто обязан ее обожать.
Впрочем, а почему бы мне не походить на Андре Моруа? Мне попадались его портреты. Внешнее сходство неоспоримо. Ну что ж, если я, Зиновий
Пешков, когда-то был Заломоном Свердловым, то этот непревзойденный стилист, прежде чем стать Андре Моруа, успел побывать Эмилем
Эрзогом. И очень возможно, что нас с ним связывает не только наше внешнее сходство. Да, у нас разные сюжеты, и тем не менее, тем не менее… Он точно такой же бастард, как я. Ибо Зиновий Пешков – бастард. И что из того, что он академик, а я генерал? Мы оба бастарды. Кочующие дети Вселенной. Такими однажды мы были изваяны нашим жестоковыйным родом.
Эта навязчивая мысль сразу же заставила вспомнить другой многозначительный ужин – в самом начале октября. Я был приглашен на него моим Гизом, и за столом мы были вдвоем.
Сначала наш диалог брал разбег. Неторопливые мемории и элегические шутки. Я чувствовал, что мой президент нащупывает и тон и ритм. Он вспомнил, как много лет назад я пошутил ("весьма изящно"), коснувшись своих арамейских корней: "Народ мой произошел от бедняги, которого собственный отец обрек на жертву". ("Печальная шутка", – прокомментировал президент.)
Теперь, повторяя эти слова, он усмехнулся: "Так вы, мой друг, не пожелали наследовать бремя – быть обреченным на жертву Богу. Даже от рук своего отца". "И брата", – добавил я, вспомнив Якова.
Мы посмеялись. Но я уловил момент перехода лирической встречи в беседу патрона с его подчиненным.
Итак, его дьявольски тяготит этот тугой палестинский узел. Обычно в разговорах со мной он избегал иудейской темы. Однажды я мимоходом заметил, что тема эта весьма опасна – способна поссорить и старых друзей. Он поспешил со мной согласиться, и это слегка меня удивило – он никогда не торопился немедленно поддержать собеседника. Его авторитарный характер не позволял ему подхватить чье-то суждение безоговорочно. Такая мгновенная солидарность мне показалась не слишком естественной. Нисколько не желаю сказать, что Гиз был затронут известным недугом, однако новое государство было предметом его забот едва ли не со дня основания.
