– в лучшем случае! – жить на большом от него расстоянии. Нелепо – рассчитывать на него, бессмысленно – звать его на помощь, опасно – подпускать его близко.
Я несколько раз повторил: перед ней – красноречивый итог революции.
Бердяев в изгнании, Сталин – в Кремле. Но все аргументы недорого стоят, когда есть желание обмануться. Тем более что дочь моя стала женою советского дипломата.
Последний раз мы столкнулись в Риме, в кафе, я сидел от них неподалеку. Я неприметно ей улыбнулся, она неприметно качнула ресницами. Она была с мужем и, очевидно, оберегала его от встречи с подобным родичем – соглядатаи могут быть всюду, риск неуместен.
А дальше все было как в скверном фильме. Спустя много лет привелось узнать – весь следующий день моя Лиза искала меня в столичных гостиницах, во всех побывала, кроме одной – именно той, в которой я жил!
И эта прощальная наша невстреча, и эта постыдная конспирация, к которой мы вынужденно прибегли, немыслимая между отцом и дочерью, казалось, могли ей раскрыть глаза, могли изменить ее решение!
Но нет, ничего не изменили, а может быть, все уже было поздно – есть муж, есть ребенок, "игра ваша сделана", как говорят в таких ситуациях каменносердые господа.
Я долго не мог ей простить отъезда. Когда получил через четверть века письмо от нее, ответил ей холодно и неумно, поныне мне стыдно.
Спросил: почему она не писала? Мог бы сообразить – почему. Но слишком сильна была обида за то, что она меня не послушалась и сделала так, как считала нужным. Недаром она была моя дочь!
Мне было худо в то лето в Риме, я понимал: мы больше не свидимся. Я остаюсь на земле один.
Ибо всего за какой-то год до этой разлуки стряслась другая – я потерял моего отца.
Не было в моей жизни месяца страшней июня тридцать шестого. Вся моя неотступная боль, сдавленная железным обручем, сопровождавшая каждый мой шаг, ни разу не выплаканные слезы, вся потаенная тоска, созревшая за десятилетия, все, что в душе моей было смутного, незаживающего, сквозного, все точно хлынуло вдруг наружу.
Где ты, отец? Погоди, не бросай меня. Не оставляй меня одного. И слышал ответный негромкий голос, знакомый призыв: где ты, сынок?
"Где ты?" Я здесь, где же мне быть? Передо мною твои глаза дивной апостольской голубизны. Вижу и легкий румянец щек, они необратимо стареют, упругость словно натянутой кожи куда-то ушла, они оседают.
Как дать тебе знать, что с прежней дрожью я горестно думаю о тебе, что нежность меня переполняет и перехватывает дыхание.
