Говоря по правде, вся эта всеобщая паника и миграция казались Смиту реакцией уж сильно преувеличенной; вот только какой должна быть правильная реакция на превращение террористами столицы страны в зараженное радиацией кладбище из бетона и грязи? Тем более, что и до взрыва Москва уже была превращена в один громадный лагерь беженцев из ЕВЗ, дополнительно забитый неожиданно переброшенными сюда частями Красной Армии и Министерства Внутренних Дел. Первые оценки количества погибших говорили о четырехстах тысячах; еще двести тысяч было причислено к живым трупам, раненных было раза в два больше.
Выжрын сам предложил провести интервью, и Смит, со шлемом на голове, провел с полковником длинную, передаваемую живьем на весь мир беседу, во время которой повторил наверное все уже ранее использованные в их частных разговорах аргументы. Ксаврас, небритый, в военной безрукавке цвета хаки, надетой на черный свитер, в сбитом на затылок берете, в перчатках на багровых руках, спокойный, очень серьезный, отвечал без излишнего возбуждения, не иронизируя, не выражая ни гордости, ни покаяния; с самого начала до конца он выдерживал ноту патетического патриотизма: Польша, Польша и Польша, перечислял все нанесенные обиды, представлял громаду страданий и утрат, акцентировал множество несправедливостей; не кривя губ, внутренне собравшись, он глядел прямо в черные глазища объективов, не отводя глаз на блески молний и не мигая, потому что интервью проводилось на пленэре. Ксаврас сидел на огромном камне, а за его спиной висело страшное надмосковское небо, какая-то стена злобного мрака, на которой в свете грозы мелькали фиолетовые, багровые и грязно-желтые пятна; начал падать дождь, а Выжрын все говорил и говорил, и вот тогда Смит - который в этот момент уже и не был Смитом, а лишь глазами и ушами миллиардов телезрителей - и вправду полюбил Неуловимого Ксавраса Выжрына, полюбил давным-давно позабытой, дикой, детской, своими горячими вибрациями проникающей до самого мозга костей любовью, которой подростки, со всей свойственным им радостным иррационализмом, дарят своих целлулоидных идолов, когда, втиснувшись в кресла, заслоненные теплым полумраком зала кинотеатра, они ловят с экрана каждый жест, каждое словечко, каждое движение мышц своих личных божищ. Быть может, Ксаврас знал, что делает, быть может, он осознавал значение момента, а может попросту выполнял инструкции Еврея. Это уже не имело никакого значения; важен был эффект, сам же эффект был поражающий. Миру явился новый ангел, новый демон, Ариман мести, Ваал атома, Аластор исторической справедливости; с телевизионного экрана он проникал в разум любого человека, а поскольку не был ничем новым, то представлял собой лишь напоминание о предвечном, реинкарнацией неизменного, и его с охотой принимали, позволяли проникнуть в свои сердца, а уж там он начинал расти.
