Пехотинцы бегают между бэхами злые как черти, грузят матрасы, кровати, печки и прочее барахло, кроют нас матом и постоянно залупаются – до драки не доходит совсем чуть-чуть.
Кукс залезает на бэтэр и расталкивает Романыча. Тот не просыпается.
– Эй, вставай, – трясет его Кукс за плечо, – слезай, сука, подстрелят. Вставай, приехали!
Романыч поднимает веки, глаза у него застланы отвратительной гноящейся пленкой, он не понимает, что происходит, не понимает, где он и чего от него хотят. Всю дорогу он существовал в каком-то своем мире с единственным еще копошащимся в его опустевшем мозгу желанием
– сойти с ума окончательно и не возвращаться в эту реальность больше никогда, но Кукс его насильно в эту реальность вернул, и эта реальность причиняет Романычу видимую физическую боль.
Кукс бьет его кулаком. Потом прикладом. Романыч, всхлипывая, отрывается от брони, но ноги его не держат, и он летит с бэтэра в грязь. Проваливается целиком, плашмя, оставив на поверхности лишь свой трафарет, как это рисуют в мультфильмах. Мы его достаем, но он все равно еще не может стоять и снова валится – теперь уже на спину.
Теперь Романыч похож на большой грязный пельмень, обвалянный со всех сторон. Кукс, поддерживая его за плечо, начинает оттирать ему лицо, выковыривает глину из ушей, изо рта и заскорузлым рукавом сдирает ему кожу с носа. По подсохшей уже корке глины сочится струйка крови.
Романыч плачет.
Сибиряки откровенно ржут.
– Эй, пехтура, чего вы такие чумазые? – кричит нам невысокий приземистый бурят в танкистском комбинезоне.
Мы бесимся. Жалости к Романычу нет никакой. Его хочется только бить
– сука, чмо канявое, вставай!!!
Я что-то залупаюсь буряту в ответ, мол, пожили бы с наше в земле, сами-то на квартирах окопались, суки тыловые, но меня быстро осаживают: “Ты чего, прифигел, сержант, мы уже семь месяцев по горам ползаем”.
Тихо бешусь в себе. Хрена тут скажешь? В конце концов, это мы пришли в их квартиры.
Млять…
И все-таки Грозный…
КУСОК чУЖОЙ ВОЙНЫ
Январь двухтысячного. Несколько недель после Нового года. Слякотное поле в пригородах Грозного.
Я сижу на броне, привалившись спиной к башне. Рация прислонена к стволу пулемета, на коленях автомат, на ухе наушник. Рядом из люка торчит водила.
Комбат ушел в палатку к командиру полка и до сих пор не появлялся.
Мы не ждем его, не скучаем, не думаем ни о чем. Мы вообще “не…”.
На все давно уже плевать. Просто сидим. Просто на войне. Мне уже даже не холодно.
