Машина осязаемо качнулась под тяжестью его тела, когда Василий влез в нее с коробкой наилучших конфет и бутылкой коньяку. Шофер с уважительным одобрением покосился на него:
– А и здоров ты, парень.
– Ничего, есть маленько, – согласился Василий.
– Куда ехать?
– Прямо, – Василий махнул рукой. – Покажи, что у вас за город.
Шофер хмыкнул и тронул с места.
Город не нравился Василию, как не нравились ему все города. Не понимал он, что хорошего жить в них, в каменной тесноте домов, среди толп суетящихся и всегда куда-то спешащих людей, дышать дымом заводов и бензиновой гарью. В душе он презирал горожан за их стремление к удобствам, за беспомощность, как только они отрывались от своих автобусов, электричек, горячей воды и мягких постелей. Но, сталкиваясь с ними в своей стихии, с грубоватым добродушием опекал этих «слабаков», подсказывал, помогал. А оказываясь в городе, не то что терялся, но часть его обычной уверенности исчезала, и, глядя на толпу с высоты своего роста, он преувеличенно осторожно шагал по улице – не задеть бы кого ненароком, не наступить на ноги.
И сейчас, поглазев на серые мокрые дома, на толпы будто съежившихся, – и не столько от холода, наверно, а от скверной погоды, – людей, Василий заскучал, зевнул и сказал шоферу:
– Давай-ка на Байкальскую, дом десять.
И стал думать, что бы такое соврать мужу Татьяны, если он окажется дома, – а где же ему быть сейчас, вечер уже, – но ничего не придумал и, понадеявшись на авось, решил: да как-нибудь выкручусь. А интересно, что за мужик у нее... Василий знал только, что он вроде бы лет на десять старше Татьяны, доктор каких-то наук. Шишка, однако...
Сунув шоферу пятерку и отмахнувшись от сдачи, – хотя счетчик и двух рублей не настукал, – Василий выбрался из машины, подвигал затекшими ногами и пошел искать тридцать девятую квартиру, вглядываясь в таблички на дверях подъездов.
Встретились они в мае прошлого года, оказавшись соседями в самолете, летевшем в Адлер. Сидела она у окна, и хотя теснота кресла и скрадывала ее фигуру, но видно было, что тело у нее высокое, крупное, а когда встала она, полчаса спустя, и пошла по узкому проходу, задевая бедрами за спинки кресел, Василий, проводив ее долгим взглядом, подумал, что вот такая – как раз была бы для него. Но подумал мимоходом, он вовсе не собирался делать какие-то закидоны. Дохлая была бы затея – стоило только взглянуть на нее, и дурак поймет, что таких для него быть не может. А Василий дураком себя не считал. Держись своих, они не продадут – эту истину он усвоил крепко. А эта женщина своей никак не могла быть: прическа, взгляд, одежда, а главное, руки, – очень чистые, белые, гладкие, с ярким маникюром, – все говорило о том, что она – чужачка, из того народа, которого Василий не знал и с которым почти не сталкивался. Но когда она возвращалась обратно, а он почему-то замешкался, глядя на нее, и не успел встать, а она его об этом не попросила, как несколько минут назад, и, задевая длинными горячими ногами его колени, протиснулась мимо него и села на место, – Василию уже не казалось, что она такая чужачка. У нее была хорошая улыбка, когда он неловко извинился за свою забывчивость, и дружеский тон, когда она вынула сигарету и попросила прикурить.
